О том, что едет не один, Дементий матери не писал. И появление Маши в доме вызвало немалую смуту. И мать, и соседи терялись в догадках, кого он привез из Москвы — жену, невесту или просто знакомую? И наверное бы, ему, дураку, сразу надо было самому все объяснить — и дело с концом, так нет, дождался ненужного разговора.
— Никак, невесту, сынок, нашел? — улучив минуту, когда Маша вышла из дома, спросила мать.
— Так уж обязательно невесту! — ответил он резко. И надо же — как раз на ту пору мимо окон парочка прошла. — Вон парень с девчонкой идут — непременно жених с невестой, что ли?
— Да что ты так-то сердито? — обиделась мать. — Я же только спросила.
И в самом дело — чего он разорался, чем мать перед ним провинилась?
— Просто однокурсница, вместе учимся, — сказал он уже мягче. — Ну, а на лето нас… как бы это сказать… направляют как бы на практику…
— И что, вот так… по двое?
— Ну, это как придется, — залезал все дальше в завиральные дебри Дементий. — Бывает, что и по трое, даже по четыре, но… но больше-то по двое…
— Вот теперь понятно, — сказала мать, и в голосе ее, хоть и не очень явственно, слышалась лукавая усмешка.
«Называется, объяснил!..»
За эти три дня они с Машей исходили вдоль и поперек окрестные поля и рощи, купались в лесных озерах, собирали грибы. А еще играли в придуманную Дементием игру.
— Ты помнишь этюд с речкой? — спрашивал он Машу. — А вот теперь угадай, с какой точки он писался?
Непросто было по зимнему этюду найти ту точку летом!
— А заснеженную околицу со стогами сена?
Еще трудней узнать ту околицу, если ни снега, ни стогов на ней нет.
А вот точку, с которой писалось розовое утро с красногрудыми снегирями, Маша нашла сразу, без подсказки.
У Дементия в рюкзаке лежал один на двоих этюдник. Все интересное, что попадется на пути, они поочередно будут зарисовывать. Если же у обоих враз руки зачешутся запечатлеть что-то важное — на этот случай вместе с тяжелым этюдником было положено еще и легкое по весу самодельное подобие его. Но здесь, в селе, ни то ни другое, они даже и не доставали из рюкзака.
Дементий и сам не знал почему, но как-то стеснялся без видимого дела слоняться по селу в горячее летнее время. Присутствие Маши стесняло вдвойне. И когда они шли в поле или в лес, он старался вывести Машу на дорогу не улицей, а задами или околицей села. Будь это в любом другом месте — он бы и не подумал сторониться людей, он бы колесом выгибал грудь, шагая рядом с такой девушкой, как Маша. Здесь — родное село, здесь его все знают и каждая попавшаяся навстречу баба или сидящая на завалинке старушка могут задать тот же вопрос, который задала мать, и вот выкручивайся, объясняй, с кем ты приехал и на какую такую летнюю практику. Мужики или парни повстречались: ты гляди-ка, какую кралю наш Демка подцепил!.. Ну а уж с этюдником или тем паче за рисованием увидят — тут вопросов будет еще больше: да ты, никак, там, в Москве, художником заделался? А ну-ка покажь, что у тебя получается; вроде похоже, а только родник на опушке Березовой рощи подале будет, зачем ты его к самой дороге пододвинул? А здесь у тебя собака тропинкой бежит — уж не наш ли Шарик? Похож, однако же у нашего хвост-то не повислый, а кренделем… Ну и так далее до бесконечности.
Вот когда он не заделается, а станет (если станет!) художником, когда он что-то путное напишет, тогда он будет ходить по родному селу свободно, не задумываясь над тем, кто и что ему скажет.
Нет-нет да вспоминался разбор Машей его зимних этюдов. Тогда он понял, что писать как раньше уже не может, а как надо — еще не знает и не умеет. С тех пор он о многом передумал, и ему кажется, что теперь-то знает, что и как нужно писать. Но если бы все и дело-то было в том, чтобы знать! Это еще только полдела, а может, и того меньше. Надо еще и суметь. Суметь через линию и цвет выразить это твое новое знание. Сумеет ли он — покажет время.
Матери Маша явно понравилась.
— Если и на будущее лето вас на практику будут посылать, — сказала она, опять выбрав минуту, когда Маши рядом не было, — ты уж попроси, чтобы тебя опять с Машей послали. Хорошая девушка. И скромная, и ко всякому делу сручная.