Одолень-трава - страница 137

Из Бельведера поехали в Буковый лес.

Разговор в машине велся все больше о делах и событиях давно минувших дней, о людях, которые ездили этими лесными дорогами сто, а то и двести лет назад. Потому, может быть, и несколько неожиданным показался резкий переход в нынешний день, когда его коллега-историк сказал:

— Приехали.

Они вышли из машины. Но что это? Обширный пологий склон очищен от леса, и по нему — ровные, как на чертеже, ряды длинных бараков. Чуть в стороне от бараков — капитальные кирпичные здания, над одним из них — высокая заводская труба. Что за странный завод, и зачем вся территория, на которой он стоит, обнесена колючей проволокой? И что за непонятная зловещая надпись над входными чугунными воротами: «Каждому — свое».

Кто не слышал о Бухенвальде?! И Викентий Викентьевич, конечно же, и читал и слышал о том, что фашистами в окрестностях Веймара был построен огромный концентрационный лагерь. Но читать и слышать, оказывается, одно, а видеть своими глазами — другое. А еще и то, может, имело значение, что когда ученый-историк упомянул про Буковый лес, то Викентий Викентьевич за разговором не придал этому названию его второго страшного смысла, поскольку Бухенвальд по-немецки именно и есть не что иное, как Буковый лес. И вот теперь он стоял на бетонированной площадке перед входом в этот странный, страшный лес. Стоял ошеломленный и словно бы придавленный геометрической четкостью этого тоже в общем-то своеобразного архитектурного ансамбля. Особенно бессмысленным и отталкивающим он выглядел после только что виденного Бельведера. Век восемнадцатый и век двадцатый…

«Каждому — свое»…

На территории лагеря применялась изощренная система наказаний. Среди них было и такое: провинившихся запрягали в огромный, груженный камнями ящик на двух колесах и заставляли бегом возить его взад-вперед по центральной дорожке лагеря. Кто бежал недостаточно быстро, тех подгоняли кнутом. Кажется, это называлось русской тройкой или что-то в этом роде…

И в крематории — это, конечно, над ним возвышалась огромная кирпичная труба — Викентия Викентьевича больше всего поразила четкая, точно продуманная планировка «цехов», дотошная продуманность всего конвейера смерти. Сюда складывали одежду, а сюда — обувь; сюда — волосы, а сюда — челюсти… И не просто как-то там примитивно кидали в гудящие, поставленные в ряд печи, а задвигали в этаком металлическом цилиндре по семь человек. И чтобы лучше горело — к печам было подведено дутье… Не как-нибудь, а все по науке. Ведь не какие-то варвары проектировали и строили эти печи — и то и другое делали высокообразованные ученые люди… Кирпичи пода в печах прогорели, а длинные железные кочерги, лежащие рядом с печами, погнуты — видно, много было работы…

Викентий Викентьевич не помнил, как выбрался из крематория на волю, очнулся он уже где-то около бараков.

«Как же так? — спрашивал он себя. — Как же так? Зачем же тогда Гёте писал своего «Фауста»? Зачем Жуковский приезжал к нему и они говорили о силе человеческого духа, о высоком назначении человека?.. И, оказывается, никакой не мудрец этот Гёте, а старый наивный чудак, всю свою жизнь искавший смысла жизни, чудак, веривший в силу разума. Какой он мудрец, если его потомки — и не такие уж дальние, всего-навсего внуки или правнуки — через сто лет грохнут по европейскому столу кулаком и скажут: вот она, сила, а все остальное пустая болтовня! «Фауст»? Человеческая культура? «Когда я слышу слово «культура», моя рука тянется к пистолету». Эти слова скажет не какой-нибудь темный вандал, нет, устами своего героя так скажет — ирония судьбы! — сам президент поэтической академии…»

Как историк Викентий Викентьевич привык обязательно анализировать и объяснять самые разные факты и события. Но как, как объяснить все это?!

На территории лагеря благодарные и, конечно же, просвещенные потомки в эсэсовских мундирах сохранили дерево, под которым когда-то любил сидеть Гёте. (Ах, как это трогательно! Возможно даже, что они и сами были не прочь в свободное от служебных дел время посидеть под тем деревом и почитать стихи поэта.) Только как это совместить: дерево, под которым любил сидеть великий человеколюбец, а рядом бараки, построенные специально для того, чтобы человек в них забыл о своем человеческом достоинстве, рядом печи, в которых человека сжигали живьем?!