– Но я думала, ты продаешь машины, а не покупаешь.
– Покупаю и продаю, – сказал Говард, – и стараюсь быть честным с покупателями и с продавцами. Терпеть не могу мошенничества, как я уже говорил, и не стану мошенничать ради старика Уаттса и любого ему подобного, а если старику Уаттсу плевать на подобное отношение к этой самой распроклятой работе, что ж, он знает, что может сделать со своей работой.
В любом случае, больше он ничего не сказал насчет вранья Майклу про его остановившуюся в нашем доме жену, поэтому дальше обед шел вполне мирно. Миртл сказала, что помоет посуду и, если мы хотим, приготовит чай к нашему возвращению. Тогда я сказала, идея потрясающая, и предоставила ей это дело. Я ей в самом деле завидовала – получить в свое полное распоряжение на всю оставшуюся половину дня такой милый уютный дом, с удовольствием почитать у камина мою женскую газету, потом в 3.45 программа «Работаем под Музыку», потом, в 4.30, миссис Дейл. Приятная жизнь для любой женщины, которая вряд ли когда-нибудь выпадала Миртл после замужества и которой она по-настоящему не ценила. Ничто не сравнится с зимним послеобеденным временем, когда тебя всю клонит в сон, делать нечего, просто сиди у огня в легкой дреме, мечтай, за кого можно было бы выйти вместо того, за кого выскочила, воображай себя в темных очках и в спортивном костюме на Бермудах или еще где-нибудь, и к тебе наклоняется с зажигалкой волокита-красавец с белыми зубами и с бронзовым торсом Тарзана, ты, прикуривая, ему даришь загадочный взгляд, хотя на тебе, разумеется, солнечные очки, так что он этого взгляда не видит. Впрочем, мечты лучше реальности. Можете мне поверить.
Говард отметил переселение ненадолго к нам Миртл, устроив за полночь типа по-настоящему крупного утреннего концерта, напрочь лишив Миртл сна и заставив ее принимать снотворные таблетки. Говард разбудил меня приблизительно в пять минут первого по светящимся стрелкам будильника, очень громко смеясь и сильно толкаясь, как бывало, когда мы смотрели какое-нибудь кино, которое ему казалось уж очень забавным. Потом набормотал кучу бессмысленных слов, потом вроде снова собрался поспать, и я говорю про себя: «Слава богу». Но я это слишком рано сказала, так как Говард почти сразу же снова принялся за свое, только на этот раз не смеялся, а прямо наоборот, громко рыдал, хотя по-настоящему и не плакал. Миртл из комнаты рядом испуганно прокричала:
– Что это с ним?
Я ответила как бы успокоительно:
– Все в порядке, не обращай внимания, с ним это часто бывает. Спи.
– Ох, – сказала она, немножечко беспокоясь.
Потом Говард очень четко выкрикнул:
– Если не можете вымыть окно, то разбейте его.
Потом как-то зловеще расхохотался, как в фильме ужасов. Я призадумалась, что он имеет в виду, потому что казалось, есть какой-то смысл, и, конечно, довольно скоро обнаружила, что это значило. Потом он застонал, потом проревел еще какую-то белиберду, потом начал вставать. Я уже знала – не надо его останавливать, знала, что пробовать снова его уложить действительно опасно, потому что он может проснуться и умереть от шока, но боялась, что Говард войдет в соседнюю комнату и уляжется в постель к Миртл, разумеется, сам того не желая; в любом случае, будет целая куча проблем. Так или иначе, Говард, как бы мыча про себя, протопал в темноте по всей комнате, но особенно ни на что не наткнулся, вроде летучей мыши на самом деле, а потом включил свет. Странно, что при этом он шарил по стенке гораздо меньше, чем если б не спал. Когда свет загорелся, я увидела, как он в пижаме стоит у дверей. Тут Миртл опять прокричала:
– У вас точно там все в порядке?
– Да, – крикнула я в ответ. А потом подумала. И снова крикнула: – Твоя дверь не запирается, только лучше загороди ее стулом или еще чем-нибудь, просто на случай, вдруг ему взбредет в голову нанести тебе визит.
Потом послышалось, как она соскочила с кровати, приговаривая:
– Ох, ох, ох, – и зашлепала босиком по полу, выполняя мое указание.
К тому времени Говард был на лестничной площадке, включая свет везде, где он под руку попадался, как бы готовясь к приему гостей. Потом пошел вниз, распевая на этот раз типа длинной песни без слов и без настоящей мелодии, которая даже близко к первой десятке не подошла бы, но это замечание на самом деле немножечко глупое и жестокое. Бедный старичок Говард. Я пошла за ним вниз по лестнице, накинув халат, и он по дороге везде включал свет, да так ловко, что можно было б поклясться, будто он не спит. Повключав везде свет, решил зайти в гостиную, то есть в комнату, где мы чаще всего сидели, ели, смотрели ТВ и так далее, пользуясь лучшей комнатой в особых случаях наподобие Рождества или какого-то гостя. Я пошла за ним в гостиную, там он прошел к буфету, открыл дверцу, вытащил бутылку портвейна, что у нас там стояла, и два бокала. Потом – верьте, не верьте, воля ваша, это в любом случае никакой разницы для происходившего на самом деле не составляет – выдвинул верхний ящик, взял колоду игральных карт, распечатал, уселся за стол, все еще напевая как бы про себя, и с улыбкой сдал карты на четверых, – верьте, не верьте. Одну сдачу взял сам, и как бы уткнулся в нее каким-то остекленевшим взглядом. Потом вроде бы посмотрел на других людей, с которыми якобы должен был в карты играть, и стал ждать. Когда, похоже, никто больше в карты играть не стал, Говард бросил свои на стол и заплакал, как малый ребенок. Потом пошел к креслу у камина, где обычно сидел, прихватил «Дейли уиндоу», якобы начал читать, хотя совсем зажмурил от плача глаза. Однако никаких слез видно не было. Он держал газету в обеих руках, как бы растягивая ее, так, что последняя страница была в левой руке, а первая в правой и видно было одновременно и первую, и последнюю. На последней странице видно было сообщение о гибели в авиакатастрофе восьмидесяти девяти человек – какой-то воздушный лайнер рухнул где-то в Америке, – а на первой виден был снимок той самой кинозвезды Рейн Уотерс, она выставляла огромную грудь и держала своего только что родившегося младенца (второго, весь мир должен был это знать, очень важное дело), а в заголовке написано: «Мой пусенька-лапусенька». А Говард сидел и плакал. Казалось как-то странно, что он будто бы плачет над первой и над последней страницей «Дейли уиндоу», ведь, по-моему, на самом деле плакать там было нечего, обе страницы как бы говорили, что, хоть восемьдесят девять человек и погибли, рождение маленького ребенка все приводит в порядок и правильно сообщать о рождении ребенка на первой странице, а о смерти людей на последней. Я ничего тут плохого не видела. Говард тоже, конечно, ничего плохого не видел, он спал и вообще ничего не мог видеть, но плакал по-настоящему громко, с ревом у-у-у, бу-у-у, держа перед собой газету.
