— Чем, Сергей Павлович?
— Да насчет этого самого экономического материализма?
Заплатин поглядел в сторону — на проходивших мимо, вверх и вниз, по главной аллее бульвара.
— Ха, ха! — тихо рассмеялся Кантаков. — Опаску имеете? Должно быть, там вас доезжали соглядатаи?.. На родном-то пепелище?
Щеки Заплатина быстро порозовели. Ему стало немного обидно — точно он, и в самом деле, трусом стал. А он не сразу ответил, потому что и сам еще не вполне разобрался в этом течении.
Но Кантаков не такой парень, чтобы пожелал его обидеть или на смех поднять.
— Соглядатаи, вы говорите, Сергей Павлович?.. Нет, настоящего надзора не было. Так, больше для проформы. Но обыватели — лютые. Какая-то хлесткая корреспонденция явилась в одном московском листке с обнажением разных провинностей и шалушек. Поднялся гвалт на весь уезд… Корреспонденция без подписи. Кто сочинял? Известно кто — штрафной студент. И начался всеобщий дозор… Даже до курьезов доходило!
Мне-то с пола-горя; а матушке было довольно-таки неприятно.
— У вас ведь отец умер?
— Давно уж.
Заплатин ближе подсел к Кантакову.
— Вы меня вашим вопросом не то что озадачили… Теперь он — самая обыкновенная вещь. Только об этом надо бы пообширнее потолковать. Вы здесь все время были и столько народу знаете всякого. Наверно, и с нашей братией прежних связей не разрывали.
— Дела анафемски много. Редко с кем видишься.
— Все-таки… Желалось бы иметь вашу оценку того, что сталось с тех пор, как нас расселили по весям Российской империи. Вы покурили. Не айда ли в
"Интернациональный"?
Тут только собеседник студента заметил, что он не курит.
— Вы разве по толстовскому согласию? — спросил он, указывая на окурок папиросы, который тотчас же и бросил на землю.
— Нет, этим не зашибаюсь. А никогда не был курильщиком, как следует; и вот уже больше двух лет и совсем бросил.
— Добродетельно!
Они разом снялись со своих мест и пересекли аллею.
Они сидели за столиком, друг против друга. Оба заказали по одной порции какой-то кавказской еды и бутылку пива.
Непокрытыми — головы их были выразительнее: у Заплатина густые и волнистые волосы заходили на лоб; Кантаков остригся под гребенку, и очертания очень круглого черепа выступали отчетливее, с впадинами на висках.
Он опять уже курил, положив оба локтя на стол, и его речь текла быстро, слова как бы догоняли мысль, и мимика лица беспрестанно менялась.
— Досадного много во всем этом, — говорил он довольно громко, — больше моды, чем настоящего убеждения. Знаете, дружище, это все равно, как лет сорок назад, когда стали на Дарвина молиться. Нас с вами тогда еще на свете не было. Но умные старички рассказывают, которых нельзя заподозрить в обскурантстве… И тогда юнцы до бесчувствия повторяли: "человек — червяк".
— Ха, ха! Даже и не обезьяна?
— Нет, такая уж была формула: "человек — червяк"! И никаких других разговоров. Так и теперь. Я не говорю про всех. Не похаю и того, что стали в самую суть вдумываться, доходить до корня в социальных вопросах, не повторяют прежних слащавых фраз…
— Насчет чего? — остановил Заплатин, жадно слушавший. -
Насчет народа и деревни?
— Перепустили и тут меру. Вы ведь небось читаете? Там, в Питере, произошло некоторое если и не примирение вплотную, то признание того, что и семидесятников нельзя было так травить.
— Я это всегда говорил, Сергей Павлович! И сколько окриков на меня было! Раз чуть не выгнали из одного синедриона. Честное слово!
— Верю. Теперь полегче. И я той веры, что соглашение состоится не сегодня, так завтра. Главное дело: знания нет жизненного, из первых рук. Я кое-кому из самых заядлых говорю при случае: поездили бы вы хоть с мое, потолкались промежду рабочего люда — вы бы и поняли, что на Руси нельзя еще целиком прикладывать аглицкий аршин. Нет еще его, настоящего фабричного пролетариата. Деревня от фабрики уже сильно зависит — это верно; и она ею питается, но и фабрика без деревни не может работать. Это не идиллия: добиться того, чтобы окрестные крестьяне не разрывали со своим домом, а несли в него все, что останется от конторской дачки.
— Так, так! — поддакивал Заплатин.
