Итак, второй мужчина, которого я полюбила, покинул меня почти без предупреждения, а родители собрались развестись, и в этом разводе отчасти оказалась виновата именно я. Эти два удара последовали почти одновременно, и третий тоже не замедлил — от нас ушла Нелли.
— Я жила с вами с того времени, как тебе исполнилось десять, — сказала она. — И я бы хотела остаться с тобой на всю жизнь. Вообще-то, ты невозможная девчонка, но в тебе есть много хорошего. Но раз дом рушится, то мне не стоит здесь оставаться. Если я пойду с кем-то одним, то буду жалеть о том, что не осталась с другим, а в двух местах одновременно быть невозможно. Значит, я должна уйти. Да и жить в городе я больше не хочу. Здесь все неправильно, по крайней мере, более неправильно, чем в моей деревне.
Она сложила вещи и подарила мне на прощанье брошь, которая была едва ли не единственной ее драгоценностью.
— Если тебе кажется, что она вышла из моды, — сказала она, — то просто положи ее в ящик.
— Нет, я буду с радостью носить ее. Спасибо, Нелли.
— Я желаю тебе только одного, — продолжала она. — Перестань делать из себя дуру. Ты ведь меня понимаешь?
— Да.
— А теперь иди, оставь меня, иначе я расплачусь.
Вскоре она уехала. Глядя ей вслед, я вдруг воочию увидела, как разваливается семья, а я безвозвратно теряю что-то очень важное. Но плакать я не могла.
Известия от Бенни приходили трижды. Он весело описывал свою работу и жизнь на юге Франции. Каждое письмо было короче предыдущего. А последнее уместилось на одной страничке. Я тоже написала ему, но ответа не получила. Мое письмо вернулось с пометкой, что адресат выбыл. Он куда-то уехал. Но для меня это уже не было серьезным ударом. Лишняя капля горя больше не имела значения, я как будто онемела и оглохла, и ничто не могло расстроить или развеселить меня. Это и было настоящее взросление, больше похожее на паралич.
Прежде я никогда не испытывала чувства вины, а сейчас оно просто снедало меня, ведь если бы я была другой, то родители могли бы остаться вместе. Если бы я не вела себя так эгоистично, то они могли бы изменить и свои отношения. Один раз я почти заговорила об этом с мамой.
— Если я стану другим человеком, — сказала я. — Если я пообещаю вам обоим рассказывать все, совершенно все…
— И что тогда, Хелен?
— Может быть вы с папой передумаете расходиться…
Последовала долгая пауза. Потом она сказала:
— Ты не представляешь, Хелен, как я счастлива это слышать. Твои слова показывают, как много в тебе есть хорошего, и то, что ты любишь нас с отцом.
— Да, конечно.
— Но боюсь, дорогая, уже поздно. Между нами с папой произошло нечто необратимое.
— Но что…что произошло? Ведь каждый из вас довольно долго жил своей собственной жизнью, не особенно считаясь с другим.
— Возможно, поэтому все так и безнадежно. Теперь ты уже взрослая, Хелен, и замужество для тебя уже не такая далекая вещь…
— Никогда.
— Не говори так. Возможно, тебе покажется это странным, но мы с отцом хотели бы, чтобы ты чувствовала большее уважение к браку. Если мы будем жить вместе, то не сможем тебе этого привить.
— Не надо кормить меня иллюзиями. У меня их не осталось. Она улыбнулась.
— Нет, у тебя их еще много, просто ты этого не знаешь.
Больше мы об этом не говорили, я не могла ничего сделать. Неужели они не понимали, что разрушали нашу с Джоном жизнь.
Однажды вечером я неожиданно позвонила Берти.
— Привет, Берти, это Хелен.
— Хелен! — в ее голосе явно звучали удивление и удовольствие.
— Слушай, если сегодня вечером что-то затевается, то я готова — сегодня есть настроение.
— Отлично! Приходи. Кое-что намечается. Она летала из комнаты в комнату, как птичка. Естественно, ее мать была как всегда за границей.
— Мы идем на танцы, — заявила она, — но эти тряпки невозможны. Одолжи кое-что у меня. А то возвращаться домой некогда.
Она побежала на второй этаж, я последовала за ней. Шкафы стояли открытыми, ящики выдвинутыми, а кругом была разбросана одежда.
— Начнем с какого-нибудь черного белья? — предложила Берти.
