Фигура у меня хорошая. Я быстро стала выше моих сверстниц, а когда перешла в старшие классы, грудь уже красиво оформилась, и мне даже приходилось ее немного скрывать. Ноги у меня длинные, а вот щиколотки не слишком тонкие, и я научилась ходить на каблуках гораздо раньше многих одноклассниц. Талия у меня до сих пор такая тонкая, что папа может сцепить вокруг нее ладони. Он всегда говорит, что когда видит таких худых барышень, то боится, что они переломятся пополам, но меня это только смешит, тем более что я прекрасно гнусь и кручусь на кольцах в спортивном зале.
Девушкам полезно проводить иногда инвентаризацию внешности, и книга дает мне как раз такую удобную возможность. Нет сомнений, что длинная шея и ровный круглый затылок — лучшее, что у меня есть. А вот лицо с шестнадцати лет у меня почти не изменилось, и это иногда удивляет: ведь я так много пережила, и опыт должен был оставить морщинки вокруг рта и у глаз.
Как правило, я ношу брюки или спортивную юбку со свитером. Я никогда особенно не задумывалась о белье и всем таком прочем — удобно — и слава богу. Конечно, никакого лифчика, но когда я надеваю юбку и туфли на каблуках, то приходится думать и о чулках с поясом, — и это мне даже нравится. Чулки я предпочитаю самые тонкие и светло-золотистые.
Ну, какие еще нужны детали, чтобы вы меня представили? Думаю, никаких, некоторые и так лишние, но я хотела рассказывать правду, а это часть правды. Детство теперь для меня потеряно. Я даже точно не знаю, было ли оно. Я забыла, как крутят обруч и играют в салочки. Я до сих пор иногда покупаю себе шоколадку, но ведь это случается не только в детстве.
Главное, привести все во временное соответствие. События толпятся во мне и никак не хотят выстраиваться по порядку. Надо во всем разобраться. Я закрываю глаза и вспоминаю каждый эпизод по отдельности. Я одна наедине с совестью.
С тех лета и осени прошло два с половиной года. Прежде меня ничто не тревожило, я была счастлива. Хотя возможно, где-то в глубине сидело что-то беспокойное, что-то опасное — какое-то неподдающееся контролю желание все почувствовать, узнать и испытать. А может, я все это домыслила позже. Но как бы то ни было, тогда я об этом еще не задумывалась.
Это было незабываемое лето: дни тонули в солнечном свете и покое, на небе не появлялось ни облачка. Само утреннее пробуждение и рассматривание в окно сада с прудом уже казалось приключением. В те дни у меня была особенная манера выражать дикое восхищение: я прижимала язык к небу и издавала тихий визг — получался резкий свистящий звук, с него-то я и начинала почти каждое утро.
У нас с Джоном уже начались летние каникулы, но семья еще не перебралась в загородный коттедж в Тисвильде, потому что отец опять уехал в командировку в Германию. Он отправлялся туда три-четыре раза в год и всегда возвращался назад через Париж. Наверное, в парижских девочках было нечто особенное, потому что он всегда повторял один и тот же маршрут, а когда рассказывал о поездке матери, всегда со значением поднимал брови. Можно сказать, что было бы дешевле и работать и развлекаться в Германии, но для него в Париже было заключено что-то исключительное и притягательное.
Мама не хотела переезжать на виллу, хотя было так жарко, что я даже иногда вытаскивала ночью матрас на балкон и спала только под одной простыней. Она говорила, что устала обходиться без городских удобств, но это была отнюдь не вся правда. Дело в том, что последние два года у нее был постоянный любовник: маленький спокойный человечек с необыкновенно ухоженными руками. Наверное, он был довольно симпатичным, если бы не казался мне таким невероятно старым. Он часто обедал с нами и в те дни, когда папа бывал дома, и оставался поболтать до двух-трех часов ночи.
Вот мы и не уезжали на виллу, ведь он не мог оставить свою врачебную практику, чтобы быть рядом с мамой. Естественно, мама не подозревала о том, что мне все известно, а я понимала, что показать ей свою осведомленность было бы бестактностью и глупостью. Я узнала обо всем совершенно случайно во время одного маминого утреннего телефонного разговора, когда она думала, что вокруг никого нет, а я тихонько грелась на солнышке неподалеку на веранде. Уйти я уже не могла — она бы меня тут же заметила. Мне было тогда всего четырнадцать, и новость оказалась для меня в какой-то степени шокирующей, но с другой стороны, она помогла мне стать широко мыслящим человеком. Я почему-то считала, что мама должна была ждать от меня именно такой реакции, а я вправе была надеяться на подобное ответное чувство с ее стороны.
