Потом у тебя закрадывается подозрение: ведь она никогда не упоминала день памяти Джеральда. А возможности проверить нет. Точно так же, как в более счастливые минувшие дни не было возможности проверить, когда она сообщала тебе, сколько раз вы с ней занимались любовью. Видимо, услышав поворот ключа в дверном замке, она не сумела подняться на ноги и не пожелала прятать стакан, а потому решила – нет, этот глагол не подходит, он подразумевает целенаправленный мыслительный процесс, несовместимый с ее тогдашним состоянием, – она «поняла», да, внезапно поняла, что это день памяти Джеральда. С таким же успехом она могла назвать Алека или своего свекра. Кто мог бы поручиться? Кто знал? И кто, в конце-то концов, брал в голову?
* * *
Я упоминал, что никогда не вел дневник. Это не совсем так. Однажды в пору одиночества и растерянности я подумал, что было бы неплохо делать какие-нибудь записи. Для этой цели я приготовил блокнот в твердой обложке и черные чернила; писал на одной стороне листа. Пытался быть объективным. Мне казалось, нет смысла просто выплескивать боль предательства. Помнится, первая же строчка гласила:
Все алкоголики – лжецы.
Эта сентенция, конечно, не основывалась на масштабном опросе или исследовании. Но в то время у меня сложилось именно такое убеждение, и теперь, спустя не один десяток лет и набравшись опыта, я вижу, что это неоспоримая истина. Я продолжал:
Все влюбленные – правдолюбы.
И снова количество информантов было невелико – главным образом я сам. Мне казалось очевидным, что любовь и правда всегда взаимосвязаны и, более того, как, возможно, уже говорилось, погружение в любовь означает погружение в правду.
А дальше – вывод из этого подобия силлогизма:
Таким образом, алкоголик – антипод влюбленного.
Вроде бы это не только звучало вполне логично, но и соответствовало моим наблюдениям.
Сейчас, спустя столько времени, второе из вышеприведенных суждений уже не выглядит столь убедительным. У меня накопилось много примеров того, как влюбленные отнюдь не погружаются в правду, а обитают в некоем придуманном мире, где царят самообман и самовозвеличивание, но нет места реальности.
И тем не менее, когда я, пытаясь сохранять объективность, собирал материал, субъективность брала надо мной верх. Например, вспоминая свою жизнь в Деревне, я осознал, что, как влюбленный и правдолюб, говорил правду только себе и Сьюзен. Я врал отцу с матерью, врал родным Сьюзен и своим друзьям; лицемерил даже в теннисном клубе. Защищал зону правды бастионом лжи. А теперь Сьюзен постоянно врала мне, что не пьет. Точно так же она врала и самой себе. И все-таки до сих пор твердила, что любит меня.
В общем, я заподозрил, что ошибался, считая алкоголизм противоположностью любви. Возможно, они были взаимосвязаны намного теснее, чем я думал. Алкоголизм вызывает такую же одержимость и такой же эгоцентризм, как сама любовь, и, быть может, спиртное действует на алкоголика так же сильно, как лавина чувств – на влюбленного. Может, алкоголики – это просто влюбленные, поменявшие объект своей любви?
Когда я однажды вернулся домой и обнаружил Сьюзен в уже хорошо знакомом мне состоянии – раскрасневшуюся, косноязычную, обидчивую и в то же время деликатно притворяющуюся, что все к лучшему в лучшем из миров, – мои наблюдения и мысли тянули на несколько десятков страниц. Я направился к себе в комнату и обнаружил, что кто-то похозяйничал в моем письменном столе. Даже тогда я не изменял привычке к аккуратности и знал, где что хранится. А поскольку в одном из ящиков стола лежали заметки об алкоголизме, я предположил, без всякой радости, что она, вероятно, их прочла. И все же у меня теплилась надежда, что она испытает шок, который в конце концов ее исцелит. Но пока этого определенно не произошло.
В следующий раз, открыв дневник, я увидел, что Сьюзен не просто прочла его от корки до корки. Под моей последней записью она оставила заметку, выполненную той же авторучкой, заправленной черными чернилами. Корявым почерком было написано:
Чернильной ручкой чтобы меня возненавидеть.
Объяснять ей, что рыться в моем столе, читать дневник и делать в нем записи она не имеет права, я не стал. Нетрудно было вообразить, как она с ноткой протеста скажет: «Нет, у меня другое мнение». Вечные споры меня изматывали. Однако потом мне надоело постоянно притворяться, что все хорошо, и постоянно увиливать от правды. Я также осознал, что в дальнейшем, если возникнет желание сделать новую запись, меня будет неизбежно преследовать такой образ: сидя за моим столом, она изучает последние обвинения. Это было бы невыносимо для нас обоих: мои заметки, пронизанные болью, и ее глупое, но сердитое признание вины за эту боль. Так что дневник я выбросил.
