Потомъ помолчавъ Сабри-бей сталъ вглядываться, все съ улыбкой же и не выпуская моей руки, въ мою новую европейскую одежду и смѣясь воскликнулъ:
— Теперь вы европеецъ! И прекрасно! Вы очень хорошо сдѣлали, что одѣлись такъ. При положеніи вашего отца и живя въ русскомъ консульствѣ вамъ неприлично быть одѣтымъ какъ бизирьянъ121 съ базара. Вѣдь я правду говорю? — спросилъ онъ вкрадчиво и провелъ слегка своими тонкими пальцами по моей щекѣ.
— А! — воскликнулъ Сабри-бей. — «Нѣжный пухъ айвы» уже начинаетъ покрывать ваши щеки…
Дальше впрочемъ онъ этого разговора «о пухѣ айвы» не продолжалъ и, принявъ снова дѣловой и серьезный видъ, сказалъ:
— Успокойтесь! Успокойтесь! Дѣло отца вашего — дѣло правое, и онъ очень хорошо сдѣлалъ, что обратился прямо къ намъ. Я это вамъ все устрою… — И ударилъ въ ладоши.
Вошелъ Гуссейнъ-ага.
— Отведи г. Одиссея къ Мустафа-бею (это былъ начальникъ заптіе), ему нужны завтра двое заптіе конныхъ въ село Джамманда́…
Гуссейнъ вышелъ.
Тогда, ободренный лаской Сабри-бея, я рѣшился просить его, чтобъ этотъ именно Гуссейнъ былъ однимъ изъ назначенныхъ мнѣ въ помощь заптіе… Я надѣялся на его солидность и его усы. Сабри-бей воскликнулъ: «съ радостью, съ радостью!» и, пославъ меня догнать и вернуть Гуссейна, написалъ къ кому-то записку, отдалъ ее Гуссейну, а самъ сказалъ мнѣ, что пойдетъ доложить обо всемъ пашѣ и Ибрагиму, приказывая мнѣ дождаться въ сѣняхъ.
Уходя изъ комнаты, онъ еще разъ остановился и сказалъ мнѣ:
— Когда кончишь все это дѣло, заходи ко мнѣ, дитя мое, заходи ко мнѣ въ домъ… Я всегда радъ видѣть такого милаго и благороднаго юношу…
Онъ сказалъ это по-гречески и такъ звучно и пріятно: «Эвгени́с неаніа́с»122, что я былъ внѣ себя отъ радости.
Я поблагодарилъ и обѣщалъ непремѣнно притти благодарить его, но прибавилъ:
— Я боюсь, эффенди, что эти люди сельскіе денегъ не отдадутъ. Они такіе варвары и такіе хитрые…
— Заптіе ихъ принудятъ отдать, не бойся, — сказалъ Сабри-бей. — Я скажу Гуссейну, чтобъ онъ былъ посердитѣе, и можно будетъ и въ тюрьму нѣкоторыхъ взять…
Такъ успокоивъ меня, Сабри-бей вышелъ вмѣстѣ со мной въ большія сѣни и ушелъ къ пашѣ; а я остался въ сѣняхъ и ждалъ.
Я былъ очень доволенъ и ходилъ взадъ и впередъ между просітелями, женщинами и солдатами, осторожно, почтительно изрѣдка взглядывая на занавѣску паши, за которою скрылся Сабри.
Вдругъ раздался подъ открытыми окнами конскій топотъ и легкій шумъ колесъ по песку двора…
Иные изъ просителей подошли къ окнамъ, подошелъ и я. У каменныхъ ступеней подъѣзда стояла коляска паши и конники, которые должны были сопровождать его куда-то, кто на играющей лошади, кто спѣшась окружали экипажъ… Взбѣжалъ на лѣстницу молодой офицеръ… Скорыми шагами вошелъ на минуту къ пашѣ, тотчасъ вышелъ опять и далъ знакъ рукой изъ окна…
Солдаты всѣ бросились на лошадей… Черные кони въ коляскѣ рвались…
Занавѣска вдругъ приподнялась высоко, и паша вышелъ слегка кашляя и придерживая рукой кривую саблю.
Хотя онъ былъ ростомъ малъ и худъ, и старъ, и нездоровъ, и невзраченъ… но онъ былъ паша…
И я тотчасъ же ощутилъ его присутствіе по нѣкоему особому полубоязливому, полупраздничному содроганію моихъ глубочайшихъ внутренностей…
Все въ сѣняхъ вскочило на ноги, все поднялось мгновенно, глухой шопотъ разговора умолкъ, и все какъ бы застыло въ почтительномъ молчаніи…
Рауфъ-паша проходилъ чрезъ сѣни, отвѣчая слегка рукой на поклоны иныхъ, но ни на кого не глядя. Я стоялъ уничтожаясь, однако около лѣстницы, на самомъ пути его… Уничтожаясь, я все-таки желалъ быть на видномъ мѣстѣ…
Я боялся лишь настолько, что желалъ видѣть обязательную боязнь мою замѣченною; я трепеталъ, но трепетъ мой не заглушалъ моей тщеславной жажды привлечь на себя хоть мимолетный взглядъ властелина…
И Рауфъ-паша увидалъ меня…
Онъ вдругъ остановился.
— Ты сынъ Полихроніадеса, бывшаго русскаго драгомана? — спросилъ онъ не сердясь.
Я сказалъ: — Я, паша-эффендимъ, точно сынъ его…
— Ты просилъ жандармовъ въ село Джамманда́?
— Я просилъ, эффендимъ, — отвѣчалъ я притворно умоляющимъ голосомъ…
— Я велѣлъ Гуссейну и другому ѣхать съ тобой завтра… Они взыщутъ деньги…
