— …Которые были в них; и судим был каждый по делам своим. И смерть и ад повержены в озеро огненное. Это — смерть вторая, — бормочет Тит. — И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное…
«Это сделал я, — говорю я себе. — Я бросил их в озеро огненное. Я должен был это сделать и я это сделал». В голове ни одной мысли, в груди пусто. Лапы дрожат. С удивлением наблюдаю за собственным хвостом. Он живёт своей жизнью. Судорожно извивается, сворачивается кольцами. Прижимаю его лапой.
Анна отрывает взгляд от пола.
— Отличная работа, Мастер, — говорит она тихим, бесцветным голосом. — Карантин уже объявлен, теперь здесь год никто из наших не появится. У тебя год спокойной жизни. Спасибо, что не тронул остальных.
Поднимается, медленно идёт к двери, стаскивая на ходу куртку. Некоторое время тащит её за собой, потом отпускает, уходит. Куртка остаётся на полу тёмно–красным пятном. Долго–долго смотрю на дверь. Тёмно–красное пятно на светлом фоне пола… Что–то это обозначает. Я должен вспомнить. Где–то такое уже было…
Вскакиваю, вышибаю корпусом дверь, бегу за ней. Предметы одежды, как маячки, указывают путь. На балкон. Она стоит обнажённая на самом краю и смотрит на солнце. Бесшумно пробегаю последние двадцать метров, цепляюсь, чтоб затормозить, лапой за косяк, разворачиваюсь, обхватываю её хвостом за талию и оттаскиваю от края.
— Больно же, Мастер, — сдавленно стонет она. — Верно Лира говорила, ты всегда успеваешь. Я сейчас на тебя жизнь поставила, гадала, успеешь ты, или нет, прежде, чем до ста досчитаю.
На балконе холодно, поэтому прижимаю её к себе, заворачиваю в перепонку крыла.
— Бесполезно, Мастер, — говорит она. — Не будешь же ты меня вечно караулить.
— Анна, это самый лёгкий, и потому неправильный выход.
— Мастер, ты совсем книжек не читаешь, — грустно улыбается она. — Во всех романах пишут: «Смыть кровью позор предательства». Тёмный ты, Мастер. Но всё равно — спасибо.
— Какое предательство? Ты город спасла! Тебе там памятник поставят.
— К чёрту этот город. Хоть бы он сгорел дотла. Вместе с борделем.
— Ну хорошо, летим в Литмундский монастырь и проведём там голосование, которое магистр не дал провести. Если церкачи проголосуют за проект магистра, я сам тебя с балкона столкну, идёт?
— А если нет?
— Тогда ты станешь новым магистром Литмундского монастыря. Там давно пора навести порядок.
От этих слов Анна вся напряглась. Видимо, я опять что–то не то ляпнул.
— Идёт, Мастер. Я возвращаюсь в монастырь. Пусть будет, как ты сказал. — Вырывается и уходит к себе, подбирая по дороге одежду.
— Анна, постой…
Анна вернулась в монастырь. Замок сразу как–то опустел. Из вещей взяла только одежду и гитару. От коммуникатора отказалась. Связалась через ёжиков со своей командой в Пиитетовой пустыни и перевезла на вертолёте около 30 человек в Литмундский монастырь. Разумеется, тайком от начальства. Пиитетский совет, прочитав её записку, пришёл в бешенство. Анна же провела скоротечную предвыборную кампанию и уже вечером одержала победу на выборах, значительно потеснив двух других претендентов. Запугав одних, пообещав защиту от леди Тэрибл другим, она получила 70 % голосов и была избрана магистром Литмундского монастыря на пятилетний срок.
Ещё перед её уходом мы провели совет, на котором было решено установить по району карантин сроком 45 суток. Магистр неоднократно отлучался из монастыря и вполне мог выпустить заразу в мир, не дожидаясь официального разрешения Рима. Или наоборот, с целью получить таковое. Народу решили объявить, что эпидемия свирепствует где–то за Литмундом, не указывая точного места. Поскольку патрули церкачей перекрыли все пути сообщения, опровергнуть эту информацию чрезвычайно трудно.
На следующий день Анна послала по деревням гонцов с барабанами скорби. Гонцы зачитывали приказ монастыря, запрещающий под страхом смерти посещать соседние деревни в течении полутора месяцев. Я записал тревожный гул барабанов, надиктовал аналогичный текст от имени леди Тэрибл и послал вертолёты транслировать запись через мегафоны.
Анна ведёт себя непонятно. Приказала зарыть норы ёжиков под стеной, и сделать одну рядом со створкой главных ворот. Строжайше запретила кому бы то ни было трогать ёжиков, однако сама ловит всех подряд, выносит за ворота, и там отпускает. Через некоторое время эта процедура по молчаливому согласию сторон сократилась до окрика: «Ёжик, стой!» и красноречивого жеста в сторону ворот.
