Он доверял им, потому что они у него украли. И он представлял себе размеры их любого другого воровства. И эти размеры его не пугали. Другой Машки у него не было, а продуктов и невинности – не жалко. Что было, что не было… Пусть.
Ему все время хотелось есть. Он подозревал, что виной тому таблетки. И из-за этого невиданного аппетита, а не из-за возможности выздороветь, принимал их.
Машкиного мужа звали Федором. У него были крепкая сухая ладонь и тяжелые шаги. Он пах бензином, травой и асфальтом, на который упали первые капли дождя. В его голосе не было жалости. Скорее всего, он уже успел устать от Машки. А потому на Савелия был сердит.
Федор приносил пользу: азбуку Брайля, плеер, аудиокниги, самоучитель по плетению корзин, кнопки быстрого вызова. Он купил Савелию большой мобильный телефон, скорее всего ворованный и старый, зато удобный для пальцев.
На первых трех кнопках были «Скорая», пожарные и милиция. На четверке – Федор, на пятерке – Наташа.
«А других не надо», – сказал Савелий.
«Подумаешь, потом скажешь», – не согласился Федор и был прав.
Думать о том, кого разместить на кнопках быстрого вызова, было гораздо приятнее, чем думать о жизни, которая кончилась как-то неожиданно.
Когда Наташа копошилась на кухне, Савелий исследовал свою спальню. Он нашел в ней кресло, журнальный стол (синяки под коленями не переводились), дверь, ведущую в туалет. Там он легко разобрался с краном, работавшим на фотоэлементах, нащупал туалетную бумагу, прикинул (и угадал!) место, где могли бы висеть полотенца.
Ему показалось, что он победил, но пространство умудрялось меняться и доставало Савелия то неожиданным ударом дверей, то холодной водой, которая никак не нагревалась, то креслом, отъезжающим в сторону чугунной батареи. Узнавая мир, где ему предстояло быть, он часто падал. И думал о том, что в этой бессмысленной битве не стоило участвовать. Ему казалось, что в бабкином доме он справился бы лучше.
* * *
Однажды, убирая со стола, Наташа подошла к нему так близко, как он не любил и никому не разрешал. Он отодвинулся, отклонился на стуле. Задние ножки качнулись. Савелий упал и больно ударился затылком.
«Если тебе надо, – засмеялась она, – только скажи, ты же знаешь, я женщина чистая и свободная… И духи те давно выбросила…»
Засмеялась и нависла.
«Мне не надо», – сказал он.
Она прерывисто вздохнула. Обиделась.
«Мне не надо так, – снова заговорил он. – Я видеть хочу».
«Ну вот ты и сказал, – улыбнулась она. – Хочешь – значит будешь».
Пастораль.
Мирная сельская жизнь. Без претензий на подвиг. Только на глупость.
У него висела такая картина в том доме, что остался Машке. Голубое небо, зеленая трава, девушка, переодетая в шкуру волка, следит за тем, не балует ли на охоте ее парень. Парень не балует. Он стреляет из лука и убивает волка. И вместо роскошной шубы получает расходы на похороны. Картина называлась «Сильвио и Доринда».
Машка называла ее «Савелий и Дурында».
* * *
А удовлетворения никакого не было. И облегчения-привыкания не наступало. Савелий не мог внятно объяснить, отчего стал ждать того темного и страшного, что накатывало временами и заливало лоб холодной липкой водой, количество которой превосходило все его представления о возможностях собственного организма. И могло бы быть предметом гордости, да.
В конце концов, он все еще ел, ходил, снимал штаны, проводил расческой по волосам. Он слушал книги и был им – всякой и каждой, даже самой глупой – рад. В конце концов, он улыбался, разрешал вывозить себя на природу, смысла которой никогда не понимал. Он даже слушал футбольные матчи, обнаруживая в себе болельщика. Все было не так плохо. Не так, как раньше.
Его новое «плохо» было простым. Каким-то детским – с оттопыренной губой, с легкими, но жгучими слезами, которых он отчаянно стыдился, а потому воли не давал. Есть, пить, ходить на горшок и просто ходить, говорить тоже. Понимать, где право, где лево, соединять снег и зиму, лужи и осень, ориентироваться по часам – чтобы что?
Чтобы вырасти и пойти работать? Чтобы вернуться и всем доказать?
Чтобы снова владеть теми, кто забыл его так же быстро, как это сделал бы он сам?
