• Когда вы узнали о расстреле рабочей демонстрации в Новочеркасске?
• Как вы относились к школе и учителям – с любовью, с ненавистью, с равнодушием, с жалостью?
Проблемы личной, семейной, коллективной, социальной памяти в советское время фактически «не существовали». Их обсуждение началось только в постсоветское время, но активное – лишь в новом веке, с опорой на труды Мориса Хальбвакса (Альбваша), Эрика Хобсбаума, Мишеля Фуко, Питера Бергера, Томаса Лукмана, Алейды Ассман, Яна Ассмана. Вопросы методики, инструментария, возможностей, «искушений» и ошибок в изучении памяти-воспоминаний – все эти вопросы сегодня стоят на повестке дня. В нашем, российском случае они осложняются особенностями пережитого нами периода и травматичностью личного опыта каждого советского-постсоветского человека. «Нет гарантий, что люди честно вспоминают свои давние мысли и настроения, а не подменяют их более поздними», – предупреждает историк-архивист Ольга Эдельман (Крамола: Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе 1953—1982 гг.: Рассекреченные документы Верховного суда и Прокуратуры СССР. – М.: Материк, 2005, с. 106). Мне все же представляется, что это не совсем так. Гарантий нет при изолированном кратком ответе на изолированный вопрос. Но в подробной беседе, где пересекающиеся вопросы создают определенную «сеть», такие гарантии появляются, обусловленные единством личности отвечающего.
Я присоединяюсь ко взвешенно-оптимистическим выводам историка-социолога Натальи Козловой: «Обращение к собственной биографии доступно каждому. Как сказал где-то Пьер Бурдье, надо пользоваться преимуществами своего габитуса» (Наталья Козлова. Советские люди. Сцены из истории. – М.: Издательство «Европа», 2005, с. 17).
§8. Первые политические впечатления
«Портреты и плакаты я воспринимал как вечную часть среды, вроде телеграфных столбов» (А. М. Интервью 1. Личный архив автора).
«Парадоксально, но смерть Сталина. Трагикомедия, как и всё в моей жизни. У нас в детском саду стояла уродливая „модель“ крейсера Аврора. Какой-то „мастер“ сделал к ней трубы из жести, причем оставил наверху острый край. Меня черт понес посмотреть, что же там внутри. Я взялся за край и подтянулся заглянуть, при этом ободрал ладони рук до крови. Меня повели в медпункт, где сразу же залили все йодом. В медпункте звучала печальная музыка, сестры и врач плакали, и я, естественно, подумал, что из сочувствия мне и солидарности. Только значительно позже я понял, что ошибался» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).
«Демонстрации 7 ноября. Очень красиво, хоть и холодно. Вообще, опережая многие следующие вопросы, отвечу, что, засыпая, я был счастлив, что родился в Советской стране, а не где-нибудь в Америке, а то сейчас бы под забором валялся» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).
«Мое раннее детство прошло в лагере (до трех лет) и в детском доме (от двух до пяти). Из этих пяти лет не запомнила ни-че-го. Получается, что жизнь моя, в том числе „политическая“, началась с возвращения мамы из заключения. Возвращение это как раз очень хорошо помню всю жизнь. Ничего политического в этом воспоминании нет. Просто – жизнь началась. И это было потрясающее чувство» (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).
«У меня нет детсадовских воспоминаний, меня воспитывала бабушка. А портреты… Никаких эмоций. Я помню фамилии не только главных бонз, но и мелкой шелупони, типа номинальных руководителей РСФСР Яснова и Нешкова. Но все это было так далеко от реальной жизни, как жизнь на Марсе» (А. Р. Интервью 5. Личный архив автора).
«Очень смутное тревожное чувство Постороннего, Чужого… мне годика три-четыре, но пяти еще нет. Это нечто круглое на стене нашей комнаты, слева от окна (речь о радио первых моделей), это круглое постоянно говорит, но я не понимаю, потому что некоторое время не могу кодировать радиозвучание (очень туманное чувство), все слова по отдельности понятны, но как разделить этот поток речи, непонятно. Если мама говорит «Толя, вымой руки, мы будем обедать» – это понятно, а тот речевой водопад из черной дыры на стене я долго не умел понимать. И вот кульминация – когда дома остался один, беру вилку, встаю на табуретку и начинаю тыкать эту мягкую гофрированную круглоту вилкой, чтобы повлиять на поток слов, это была попытка диалога и одновременно протест против слов. Так я наделал кучу дырок, но испортить речь чужака не смог. Уколы мои были детские, рука слабая, потому мои покушения никто из родителей не заметил…
