Наружность другого, пришедшего с ним лица, была до того неопределенна, что на ней трудно было бы прочесть что-нибудь. Он был молод, но его бледное лицо было изрыто слишком рано развившимися страстями, его глаза были тусклы и безжизненны, как тупой взгляд трупа, его длинные темно-русые волосы висели по щекам и по плечам сальными палками. Вообще какое-то отупение отражалось в его чертах, какое-то необычайное рассеяние выказывалось во всех движениях, то невероятное рассеяние, которое равно принадлежит или человеку, занятому слишком одною какою-либо мыслию, или человеку, который вовсе не имеет в голове никакой мысли. По временам в отупелом взгляде выражалось что-то похожее на божественную искру светлого, высокого ума, но помрачалось тотчас же бессмысленным развратом. Вообще по первому взгляду на него можно было заключить одно только: что этот человек или вовсе потерял центр и равновесие, или еще тщетно искал их.
Он не шел, а скорее влекся первым из пришедших. Костюм его был больше чем скромен; он был очень беден, и бедность эта еще ярче выказывалась от необычайной неопрятности.
Первый из пришедших, только что увидал Званинцева, бросился к нему с распростертыми объятиями, но Званинцев, отстранясь немного, не подал даже руки.
- Ах ты, душа моя! ну как ты? - начал новопришедший и, не ожидая ответа, продолжал: - Ну что? Как дела-то? храбро? а? - И он потер руками и захохотал громко.
- Кто это с тобой, Сапогов? - спросил Званинцев почти громко.
- Это, братец, мой задушевный приятель, поэт, братец, и идет в актеры, - рекомендую.
Званинцев сухо поклонился, и сопутник Сапогова отвечал ему таким же сухим поклоном.
- Что, каков, а? - продолжал Сапогов, толкая своего товарища и поворачивая его к Званинцеву.
Званинцев сел на стул и пристально взглянул на спутника Сапогова, но этот последний потерял даже, кажется, способность краснеть.
Вероятно, Званинцеву пришло в голову, что под этим беспутным развратом сокрыто или страшное бесстыдство, или сознание в себе высших сил, таящихся под грубым, скотским бесчувствием; но так или иначе, он перестал преследовать его своим взглядом и обратился к Сапогову.
Но Сапогов уже стоял с двумя рюмками ликера.
- Ну, на! выпей, что ли? - обратился он к своему спутнику: - чудесный ликер, - тридцать копеек серебром. Ну, пей же, что ли? - вскричал он с нетерпением, видя, что тот не вдруг берет рюмку. - Еще ломается!
Спутник его схватил рюмку и выпил одним духом.
- Храбро! - вскричал с хохотом Сапогов... - Ай да Антоша!.. - Антоша улыбнулся.
Званинцев опять вперил в него свой пронзающий взгляд.
- Ну, что, - обратился к Званинцеву Сапогов, - будем мы сегодня вечером...
- У Мензбира? Я буду.
- Во что? в преферку? - спросил опять Сапогов, подмигнувши левым глазом.
- Пожалуй.
- Втроем? с бароном? - Да!
- Обдерем, как липочку, - закричал Сапогов N; громким хохотом... - А я вчера бился в банчишку с Олуховым: надул, подлец, да зато научил штуке, говорит, в наследство оставлю... - И, наклонясь на ухо Званинцеву, он что-то тихо сказал ему.
- Знаю, - холодно отвечал тот.
Сапогову принесли котлеты, и он бросился уписывать их с жадностию.
Антоша сидел против него, и, кажется, он был голоден.
- А славная вещь, ей-богу! Люблю я котлеты, - сказал Сапогов, поднося вилку ко рту и пристально смотря на Антошу, - всегда ем котлеты, славная вещь!
И, кончивши порцию, он утерся салфеткой и толкнул по плечу Антошу.
- Ну, кутнем сегодня, поедем.
Антоша молча повиновался и машинально встал со стула.
- Прощай, Званинцев, - сказал Сапогов, надевая шляпу, а lа Polka, - до вечера.
- Прощай, - отвечал тот холодно.
- Ну, поедем, Антоша.... Шампанское, черт побери, поставлю, храбро кутнем, - говорил Сапогов, щелкая по ладони пальцем... - А славный малый, ей-богу, - обратился он к Званинцеву, показывая ему на Антошу, - без него бы просто беда. Иной раз хандра щемит, страшная, хоть давись, а с ним и разгонишь.
И, положивши руку на плечо Антоши, он запел: "О, Роберт, люблю тебя сердечно. Любви Души моей ты не постигнешь вечно!". {8}
Они вышли.
Званинцев послал Антоше взгляд на прощанье, но то был взгляд не презрения, а сострадания и участия.
