— Знаем, знаем, — сказала пианистка. — Зачем же вы так волнуетесь, молодой человек? Ноты читать умеете? Значит, когда увидите, что я доигрываю страницу, перевернете. И еще: у меня длинное платье, поэтому, когда я буду вставать со стула, чтобы поклониться, отодвигайте, пожалуйста, стул. Вот, собственно, и все. Ваш профессор сказал, что вы человек способный. Думаю, справитесь… Да, и еще: я вас очень прошу, когда мы будем уходить со сцены, уходите, пожалуйста, первым. Потом ухожу я, и только потом уже солист. Понимаете? Чтобы все аплодисменты достались солисту. И вообще, ваша главная задача — нам не мешать.
— О чем ты, Мила? — улыбнулся маэстро. — Ну как он может нам помешать?..
Ох, не нужно ему было это говорить! Уже через несколько минут жизнь показала, что в этом смысле он явно недооценивал мои возможности.
Под бурные аплодисменты мы вышли на сцену, я, как и положено переворачивающему ноты, уселся слева от пианистки, взглянул на ноты, которые мне предстояло переворачивать, и понял, что сейчас произойдет катастрофа.
— Бетховен, — произнесла ведущая. — «Крейцерова соната».
Пианистка взяла аккорд.
— Ничего не получится… — просипел я ей прямо в ухо. — Я очки дома забыл!..
— Что? — вздрогнула пианистка.
— Очки, говорю, забыл!.. Не вижу я ничего!..
— Спокойно, — прошептала пианистка, не переставая играть. — Следите за мной. Когда нужно будет перевернуть страницу, я вам кивну…
— Головой?.. — просипел я, уже мало что соображая от волнения.
— Да, — кивнула она.
Она кивнула — я и перевернул.
— Рано! — вскрикнула она и, продолжая играть, свободной рукой перевернула страницу назад.
— Но вы же кивнули! — напомнил я ей — и перевернул страницу вперед.
— Да я не потому кивнула! Не потому! — нервно зашептала пианистка, играя какой-то сложный пассаж. — Вот теперь переворачивайте!
— Вперед?!
— Да!
Я перевернул.
— Назад!!
— Но почему? Вы же сами сказали перевернуть страницу вперед!
— Но вы же перевернули две!..
— Как это две?! — Я приподнялся и, загородив ей нотную тетрадь, стал разбираться со страницами. — Вот одна… вот… ах да, действительно!..
— Да что же вы делаете?! — взмолилась она и, изловчившись, шлепнула меня по рукам. Я автоматически шлепнул ее по рукам, как бы давая сдачи. Она вскрикнула. Скрипач вздрогнул и взял фальшивую ноту.
Так, толкаясь и переругиваясь, мы каким-то чудом доиграли наконец «Крейцерову сонату». Раздались аплодисменты.
— Стул отодвиньте! — ненавидяще глядя на меня, сказала пианистка. — Я же вам говорила. У меня длинное платье. Отодвиньте мой стул! Мне нужно встать и поклониться!
Я галантно отодвинул ей стул. Она встала и поклонилась. Потом начала садиться.
— Стул! — напомнила она, не оборачиваясь.
Поскольку слово «стул» теперь ассоциировалось в моей уже не работающей от страха голове исключительно со словом «отодвиньте», я его опять отодвинул. Она начала садиться на пол. Я автоматически подставил руки… Почувствовав их у себя на бедрах, пианистка взвизгнула и отскочила.
В зале прошел шумок. Там уже, наверное, давно обратили внимание, что, пока скрипач предается своему возвышенному искусству, какой-то молодой нахал у него за спиной сначала подрался с его аккомпаниаторшей, а теперь прямо на глазах у публики начал к ней грубо приставать. Я готов был провалиться сквозь сцену.
Дальнейшее плохо отпечаталось в моем сознании. Помню только, что, кажется, и дальше я все делал наоборот: переворачивал страницы, когда не нужно было переворачивать, и не переворачивал, когда было нужно. Двигал стул вперед, когда пианистка пыталась встать, таким образом припечатывая ее к роялю, и двигал его назад, когда она пыталась сесть, каждый раз ловя ее уже у самого пола.
Естественно, что после окончания каждого произведения музыканты, несмотря на аплодисменты, сразу же убегали за кулисы, чтобы хоть как-то перевести дух от этого кошмара. Но я оставался на сцене! Таким образом, получалось, что все аплодисменты доставались мне и я каждый раз долго и церемонно раскланивался…
Но все это были, как говорится, цветочки по сравнению с финалом нашего выступления.
— Паганини, — объявила ведущая. — «Вечное движение».
