Тяжело вздохнув, мальчик поднялся на ноги и, морщась, потер больные колени. Но боль уже так не резала и он, осторожно ступая босыми ногами по холодным булыжникам мостовой, поплелся к дому.
Забравшись к себе в комнатку и закрыв за собой ставни, он прислушался к звукам в доме и в удивлении расслышал, как в родительской спальне идет какая-то возня и кто-то стонет. Причем не так как обычно когда мама с папой занимались этим… а стонет словно от боли. Словно от жара или в бреду. Тихо и жалобно.
Решив не испытывать судьбу и не бродить по дому выясняя, что происходит мальчик забрался на свою деревянную лишь накрытую тряпкой кровать и подложив под голову руку попытался уснуть. Он долго ворочался, пытаясь найти положение, в котором колени не будут так сильно ныть. Они и выпрямлял ноги и, наоборот, поджимал их под себя, но тупая ноющая боль не давала ему все равно провалиться в сон. И вот когда глаза, наконец, стали слипаться, а в голове рой мыслей и образов постепенно захватил и поволок за собой сознание в страну грез, дверь в его комнатку резко открылась и, отчего-то злой голос матери Питера, потребовал:
– Пит, Питер! Вставай! Вставай, кому говорю.
Мальчик открыл глаза и резко сел, в испуге хлопая ресницами.
– Вставай малыш, беги к лекарю. Знаешь, где Людвиг живет? В его доме лекарь комнату снимает. Беги, позови его. Отцу совсем плохо. Поторопись. – Она вдруг подняла руки к лицу и даже в темноте мальчик понял, что мама плачет. – Поторопись, сынок.
Повторять больше было не надо. Напуганный до невероятного Питер проскочил мимо матери и выбежал на улицу. Он несся на торговую площадь к дому счетовода Людвига и в его голове не было ничего кроме странного панического страха. Именно страх заставил забыть его о приличиях, когда он, добежав, стал колотить в дверь со всей силы будя всех жильцов не только дома Людвига. Именно страх не давал ему связно рассказать, в чем дело хозяину дома и именно ужас в его глазах разглядел молодой врач, когда вышел сонный к двери.
Постепенно этот страх и нервозность завладели не только второпях собирающимся врачом, но и хозяином дома и его семьей. Ведь все знали слухи… Но кажется теперь это была уже не просто людская молва.
Двери детского приюта долго не открывали. Наконец заспанная монахиня отворила тяжелые ворота и отец Марк, не стесняясь своего вида, вошел к ним.
– Доброго вечера… – поздоровался он и, после ответного приветствия и легкого поклона, попросил провести его к смотрителю приюта.
Смотритель, разумеется, спал. Но немедленно вышел в рабочий цех к ожидавшему его отцу Марку.
– Что за маскарад, святой отец? – обеспокоился смотритель. – Вас преследуют? Вы бежите от кого-то?
– Нет, дорогой Ян. Я как раз не бегу. А вот вам сейчас надо будет одеться… Разбудить ваших подопечных. И осмотреть их тела. Вы догадались, что вы будете искать?
Побледневший в свете свечи Ян Добряк кивнул. Он догадывался. Он уже знал слухи… Он тоже, как и все чувствовал этот нервический запах, разлитый в воздухе приближающейся смертью.
– После осмотра… если конечно все будет нормально, вы оденете их и соберете в дальнюю дорогу. А по утру с рассветом построите всех ваших мальчиков и выведите из города. Вы направитесь в монастырь моего друга. Он вам даст приют и поможет не умереть с голода. Я пошлю ему соответствующую просьбу. Страже на выходе, да и любому интересующемуся вы сообщите, что направляетесь в леса, дабы собрать грибов к зиме. Вам все понятно, Ян?
– Конечно, ваше преподобие. Я все понял. Прямо сейчас начнем будить мальчиков. До рассвета осталось всего пара часов. Но что мне делать… Что нам делать, если кто-то…
Тяжелый вопрос… очень тяжелый. Отцу Марку стоило больших усилий, чтобы вымолвить:
– Вы запрете их здесь у себя в мастерских… Я стану приходить, кормить их или буду посылать сюда своих помощников. А сами не прикасаясь к ним уходите. Если в дороге у кого-то тоже проявится… Вы отдадите несчастного первому встреченному патрулю стражи. Они будут знать, что с ним делать.
Добряк Ян словно впал в оцепенение. Он смотрел бегающими глазками на пастора, но ничего вымолвить не мог. На его бледной коже выступил пот и, видя, как капелька его сорвалась со щеки ночную рубашку, пастор глубоко и тяжело вздохнул.
