Ha пятые сутки мы ночевали на большой дороге. Мы ночевали таким манером уже два раза, и на это у ямщиков были свои уважительные причины. Лошади, конечно, были отпряжены; к их горлам были привешены колокольцы, и они ходили у изгороди, доставая высокую, еще не скошенную траву, но, впрочем, недалеко от своих возов. Один ямщик не спал; прочие хотя и спали на траве около возов, но, как обыкновенно у них водится, при каждом сильном стуке, при сильном звякании колокольцев — они поднимали головы. А раньше я забыл сказать, — впрочем дне тогда еще не приводилось замечать, — что ямщики, лежа на возах и в телегах, при каждой остановке лошадей просыпались и поднимали голову. Уж такая привычка. Две богомолки ехали тоже с нами до Кунгура, но я к ним не питал особенного уважения, и особенно с тех пор, как в Златоусте они развесили сушить свое белье, и я убедился, что они не так бедны, как они себя выказывали: у них были даже шелковые платья, и мельком я видел у них золотые серьги и кольца. Между собой они были дружны, но в Кунгуре поссорились, и жена мастера скрылась, недоплатив ямщику денег; осталась только одна крестная мать моей мнимой жены.
Я спал крепко, несмотря на холод. Вдруг слышу — ямщики кричат. Я открыл пальто.
— А, ты грабить!
— Бей ее, проклятую!
— Нет, постой. Бить не надо; надо дело распознать, — кричали ямщики. Я подошел к ним. Моя крестная мать лежала на траве с связанными руками и ногами крепко-накрепко.
— Что такое случилось? — спросил я ямщиков, собравшихся в кучу и разбирающих узлы женщины.
— Да што, воровка! По запазухам чужим лазит, проклятая, штоб ей семь чертей!.. Вон Петро углядел. Подошла она к Фадею Степанычу и засунула руку в сапог. Вот оно што.
— Что ж вы теперь думаете делать?
— А обыщем. Вон Пермяков все жаловался: два, говорит, цалковых потерял.
— Вот лопни мои глаза, штабы я соврал… Ничего не покупал, никому не давал, а денег не стало, — жаловался рыжебородый ямщик.
— Нашел!.. Яков! это не твой ли плат-то?
— Мой, мой! Ищи, нет ли Пермякова-то?
— Это не твой ли, Петр Митрич?
Я подошел; действительно, беленький платок — мой, но я сказал, что я ей подарил.
— Зачем дарить? Мы не хотим! Возьми!.. — галдели ямщики.
Я взял.
Нашли и пермяковский платок. Стали допрашивать женщину:
— Ну, сознавайсь. Зачем ты воровала?
— Простите, ребятушки! Бог попутал… вперед не буду.
— А билет есть?
— В тряпках…
— Где? Ну-ко?
— Там.
— Да ты нас не тяни, нам ехать нужно.
— Потеряла, ребятушки… Пустите… я уйду от вас.
— Ну, ладно. Ребята, завязывайте узел. Гляди, стерва, не будь на нас в претензии, што мы тебя ограбили, — проговорил спокойно подрядчик.
Женщину подняли; она плакала. Один ямщик складывал и увязывал вещи женщины.
— Ведите ее, голубушку, в лес, — говорил опять спокойно подрядчик.
Четыре ямщика повели женщину в лес.
— Это зачем вы ее в лес-то увели? — спросил я ямщиков.
— Поучить маленько, постегать, штоб не баловалась, — объяснили они мне. Через несколько времени откуда-то слышались стоны, но по дороге никто не ехал, а через четверть часа вышли из лесу ямщики и женщина.
— Ну, теперь будешь воровать? — спросил ее подрядчик.
Женщина поклонилась в ноги и сказала:
— Дозволь, батюшко, мне доехать.
— Нет, уж кончено: сиди здесь, коли не умела ладом ехать. — Так мы и покинули женщину на тракту. Ямщики говорили, что выстегать вора самое благое дело, потому что они люди дорожные, представлять вора у них времени нет, да и он еще ускользнет, а как дашь острастку, так вперед не посмеет по чужим сапогам да по запазухам лазить.
На седьмые сутки мы приехали в Пермь. Голова и бока у меня болели; лицо было точно в пепле, а в волоса даже частый гребень не лез, и я кое-как отмыл в бане песок из головы. Зато мне поездка из Екатеринбурга стоила только шесть рублей.
Через неделю я шел на пароход. На одной улице меня кликнул Верещагин:
— Петр Митрич!
— А, здравствуй, Семен Васильич. Куда?
— За кладью; в Тюмень завтра еду.
— Што мало погостил дома-то?
— Будет… Все здоровы, ну и слава богу. Счастливо оставаться.
— Прощай.
Мы простились за руки. Он спросил меня, когда я поеду в Екрембург; я сказал, что не знаю.
