Его охватило пренеприятное беспокойство. Захотелось немедленно уйти.
— С чем вас и поздравляю. — Получилось язвительно. — Я пошел.
— Обожди, прошу тебя, обожди. — Она уже не щебетала; голос ее отяжелел, сделался значительным, и эта новая интонация претила ему больше, чем щебет. — Не так давно я прочла статью о последней, девятой симфонии Селинского. Симфония осталась незаконченной, но все равно произведение, насколько можно судить, незаурядное. Видишь ли, он как раз работал за своим письменным столом, у которого просидел едва ли не всю жизнь, когда скоропостижно умер.
Наступило молчание, потом оно углубилось, потом еще больше, даже лампы на потолке перестали гудеть; ему стало казаться, будто молчание переросло саму эту мертвенно-белую комнату, полную покойных звуков, обволокло туманом и эти стены, и эти звуки, и теперь, чтобы отсюда вырваться, надо было хоть что-нибудь сказать.
— Это не по-нашему было написано, так ведь? — Его голос звучал жестко. — Вы неправильно поняли.
— Я со словарем. Игорь Селинский не приедет, Саша. Он умер семь лет назад. Мне мама твоя очень симпатична, и отца твоего я бесконечно уважаю, но… но лучше не рисковать. Пожалуйста, не стойте больше в этой очереди.
Александр посмотрел на замершую перед ним стареющую женщину в мятом платье, задравшемся у колен, с крошками в углах рта, с водянистыми глазами, которые плавали, такие огромные, за толстыми стеклами ее очков. Ему захотелось ее оскорбить, обозвать трусихой, вруньей, огородным пугалом, но душившая его злость мешала говорить. Он повернулся к дверям, и стая его отражений с порицающим видом побежала вытянутыми ручейками по тусклым бокам духовых инструментов, окоченевших у его ног. Она захлопотала вокруг него, залепетала про какие-то пластинки Селинского, как она старалась, как не забыла о просьбе, у одной ее знакомой даже, может, что-нибудь и найдется, не прямо сейчас, но в скором времени, а она между тем пару раз пыталась с ними связаться, но его мама, видимо, по ошибке неверно записала свой номер телефона в учительской телефонной книжке, и трубку сняла старушка, которая сказала, что никакой Анны Андреевны по этому номеру нет…
Не слушая, он распахнул дверь. Как по сигналу неподвижность коридора тут же взорвалась оглушительным звонком.
— Обожди, прошу тебя. — Ловя ртом воздух, будто задыхаясь, она нервно складывала листок бумаги. — Передай отцу, я тут свой телефон записала, пусть он мне позвонит насчет этой пластинки…
Не глядя, он бросил записку в пасть сумки.
— Пожалуйста, запомни наш разговор, Саша. Я тебе добра желаю!
Последние слова она кричала, потому что коридоры уже сотрясались от грохота, топота и рева школьной толпы. Он встретился глазами с ее испуганным, умоляющим взглядом.
— Вон там печенье под рояль закатилось, — процедил он сквозь зубы. — Ползком придется доставать.
Она начала что-то говорить в ответ, но через порог уже хлынула детская волна, относя ее вспять.
Александр долго и бесцельно бродил по улицам. Когда у него промерзли подошвы, а пальцы на ногах заныли в давно ему тесных ботинках, он направился в парк, куда перед ним бесшумно скользнули сумерки, а за ним увязались шары неярких фонарей, тусклыми шеренгами зависающие в небе. На мокрые дорожки темным дождем падала листва; под ногами шуршало и потрескивало. На его скамье виднелась чья-то поникшая фигура; сквозь оголенные заросли он разглядел сгорбленные плечи, обтянутые серой курткой.
Заслышав его шаги, человек безучастно поднял голову.
— А, это ты, — сказал он. — Что ж ты деньги не принес?
— Может, я их потратил, — ответил Александр.
— Понятно. — Отцовский голос ничего не выражал. — Ну, сегодня все равно билеты не продавали.
— Если хочешь знать, мамы в школе не было. — Он помедлил. — Отгул взяла, что ли. А тебе разве в театр не надо?
— У меня тоже отгул, — сказал отец, глядя в землю.
Видок у него — не ахти, заметил Александр: неопрятный, весь какой-то потерянный, щетина с сединой, руки безвольно свесились между колен.
— Ты не заболел? — спросил он после секундной паузы, вызванной странной, мучительной неуверенностью.
