Дождь наконец-то перестал; над городом простиралось осеннее небо, бледное и далекое. В прозрачном утреннем свете театр выглядел донельзя обшарпанным; квадраты окон висели вдоль угрюмых кирпичных стен, как нестираные простыни на веревке. Полумрак оркестровой ямы давил Сергею на веки; на протяжении всего спектакля его преследовало раздражающее желание открыть и без того открытые глаза. После долгожданного финала, когда прекратилось размахивание знаменами и гавканье духовых, он решил тут же подняться в дирекцию. На полпути его перехватил сам Иван Анатольевич, который спускался вниз. Вынужденный остановиться на две ступеньки ниже павлиньего жилета, обтянувшего выпирающий директорский живот, Сергей поневоле запрокидывал голову, превращаясь в жалкого, униженного просителя.
— Иван Анатольевич, у меня к вам просьба, — начал он, пряча свою досаду за некоторой резкостью тона. — Видите ли, дневные спектакли мне сейчас неудобны по времени, а потому…
Он чувствовал, как у него затекает шея. Директор слушал с нескрываемым изумлением, поглаживая громаду переливчатого атласного живота.
— Сдается мне, ты не понимаешь своего положения, — сказал он наконец, с прищуром взирая на Сергея; снизу его губы смахивали на пару жирных, глянцевых гусениц. — Как руководитель коллектива я призван обеспечивать максимально полное развитие способностей всех своих подчиненных, а поскольку…
Директорский живот не давал Сергею возможности переместиться в сторону и выше, чтобы оказаться на одном уровне с начальством. К нему опять возвращалась злость; ее пламя слепыми, хищными языками лизало ему внутренности и росло и росло… Навязчивый голос по-прежнему нудил:
— …а поскольку твоя политическая зрелость в настоящий период времени вызывает у меня большие сомнения, я не считаю возможным, ввиду хорошо известного тебе факта, который, так сказать, подпортил твое личное дело…
— Вам самому-то не совестно быть таким ханжой? Это же форменное свинство! — взорвался Сергей. — Я всего лишь справлял малую нужду рядом с иностранцем!
Они уставились друг на друга.
— Ты… — взревел директор, — ты уволен!
Появившиеся в коридорах оркестранты бросились врассыпную; краем глаза Сергей заметил Святослава, который резво юркнул за угол. Глядя в упор на жирную, трясущуюся, красную физиономию, он свободно, всей грудью вздохнул. Потом кивнул, молча развернулся и пошел вниз по лестнице.
На улице все сделалось ярче; день сгустился, стал синим и звонким, продернулся прозрачными нитями гонимых ветром паутинок; прохладный воздух шуршал летящими листьями, как целлофановая конфетная обертка в руках нетерпеливого ребенка. По трамвайным остановкам ждали люди, обреченно листавшие страницы газет; на ходу он выхватывал взглядом смазанные заголовки передовиц, кричавшие со скамеек и тротуаров: «Долой нерешительность на пути к цели!» Город уже набирал полные легкие воздуха, готовясь дудеть в трубы, славя очередную годовщину. Положив руки в карманы, Сергей с праздной неторопливостью шел по улице — человек, который не суетится и никуда не спешит, человек, который выпал из обоймы истории, человек, сбросивший тяжелое бремя, бремя целого века. Он сунул руки глубже в карманы, и пальцы нащупали какую-то бумажку. Вытащив записку, он остановился, развернул ее. «Сережа, тебе сегодня сорок восемь, с днем рождения!! — написала ему Анна. — Желаю, чтобы этот год стал для тебя самым счастливым».
Он внимательно изучил пару восклицательных знаков и разжал пальцы; записка влилась в вихрь осенней листвы и кружась улетела с ветром.
Они встретились на улице, тянувшейся от разрушенной церкви до киоска.
— Все путем, — жизнерадостно доложил он. — Могу вместо тебя заступать на утреннюю вахту.
— Ой, как хорошо, — сказала она в ответ, но голос ее звучал скованно, будто под коркой слов билась совсем другая интонация. — А я тогда вечерами стоять буду. У тебя когда новый график начинается?
Только сейчас он осознал, какие последствия будет иметь такой обмен. Он глотнул воздуха и едва не выпалил: «Послушай, я могу и вечера за собой оставить, мне не трудно, на самом-то деле у меня… то есть это временно… рано или поздно я, конечно…» Опустив глаза, он рассмотрел сначала свою, потом ее обувь… и внезапно вспомнил сломанный серебряный каблучок, который нашел у порога, когда вернулся домой в ту ночь… в ту ночь…
