Еще минут пять Ася тараторила, а потом вдруг осеклась, растерялась и сказала удивленно: "Вот и все". Симагин засмеялся, счастливо глядя на нее, и спать ему совершенно уже не хотелось – спать ему хотелось, когда, покидав барахлишко в чемодан, он шел с Антошкой по улице, до краев залитой солнцем. Антон старательно помогал ему нести, так держась за ручку чемодана, что приходилось тащить и чемодан, и Антона. Ничего, тешил себя Симагин, скоро отдых. Конгресс, вдвойне приятный оттого, что мы наверняка впереди, а потом отдых. Воздух, напоенный душистым сиянием луга... и узенькая Боярынька, укутанная зарослями орешника, ивняка, благоуханной крапивы – с нею так любит воевать Антон, лихо прорубая ходы к речке, где вековые ветлы, увитые хмелем, роняют ветви к таинственной сумеречной воде... и сияющий туман Млечного пути, призывно распахнутые созвездия, оранжевый факел громадной луны над серебрящимися яблонями, неистовый стрекот ночных кузнечиков, сеновал... и Ася, Ася – в телогрейке, которая ей велика; в купальнике, покрытая искрами капель!.. И – покой. Можно спать вволю, никуда не торопясь, безмятежно чинить что-то, стругать, пилить, и опять Антон мельтешит под ногами, тискает пахучую желтую стружку, делится соображениями, что она живая, только спит, оттого и свернулась колечком, и сам смеется и не вполне верит себе, и просит дать ему задание... и Ася кричит из оконца: "Мужики-и-и!" И мужики идут обедать, с сожалением оставив неторопливую работу, и маленькая мама оспаривает с Асей право разливать томленые в русской печке щи, и Ася, конечно, побеждает. А потом – степенные послеобеденные беседы, отец курит, присев на ступени крыльца и держа папиросы как-то по особенному, по-деревенски – в городе он держит совсем иначе, а Ася в Лешаках не курит никогда, а Антон грызет морковку... В подполе перегородки подгнили, но в этот год подновить уж не успеем; белые-то отходят, надо сходить, сходим-ка завтра за Мшаники, помнишь, там еще Гришки-то Меньшова кобель ногу подвихнул в то лето, как ты диссертацию к защите подал... ну, на Купавино через бор, от развилки налево, сосна там молнией побита... А у сосны, – Симагин помнил с детства – просторная поляна: трава по пояс, цветы, цветы. Воздух горячий, смоляной, медовый, обстоятельные шмели с гулом плавают в мареве...
– Ты чего молчишь? – спросил Антон. – Ты засыпаешь? Или ты не рад, что меня взял?
– Да нет, – возмутился Симагин. – Просто подумал: мама проснется одна, кто ее покормит?
– Нас она кормит, а себя что, что ли, не сможет?
– Да ведь это другое дело. Других кормить приятно, а себя – скучно. Детеныш ты, Антон.
– Нет, – возразил Антошка, – я взрослый.
– Это почему?
– А все говорят. Совсем большой и не по годам развитый.
– Ты им не верь, – твердо сказал Симагин. – Ты сам подумай: разве настоящему взрослому так скажут?
Антон призадумался. Потом нерешительно проговорил:
– Нет, наверное...
– У тебя есть еще время взрослеть, и я тебе в этом даже завидую, Тошка. Тяжело работать, как взрослый, когда еще не вполне взрослый. Взрослость измеряется силой человека, а сила измеряется тем, скольким людям человек может помочь.
– Да-а? – удивился Антон. – А я думал – сила это когда... ну... и драться тоже...
– Это совсем другая сила. Она измеряется в лошадиных силах – помнишь, я рассказывал? Она тоже нужна, правильно. Но сейчас я не про лошадиную силу, а про человеческую. Чем человек слабее, тем меньше умеет помогать. Он хороший, не злой – но не умеет. Например, друг ногу сломал, а тот стоит рядом и: говорит:
"Ах, как я тебе сочувствую, ах, как тебе больно, ах, да кто же нам теперь поможет?.."
– Это только старые бабушки так говорят, – обиделся Антон. – Надо не болтать, а наложить шину.
– Ну, и как ее накладывать?
Антон насупился, а после паузы сказал с просветлением:
– А хорошо быть врачом. Приходит больной, мучается – а ты что-то такое сделал, и он уже здоровый. Засмеялся и побежал на работу. Здорово, правда?
– Правда, – сказал Симагин.
– Я буду врач, – сообщил Антошка. – А ты почему не врач?
– А я врач. Я самое лучшее лекарство изобретаю.
