– За эти годы у тебя, оказывается, появились совершенно отвратительные хозяйские манеры. Ты что же думаешь, я все это время сидела и ждала, когда ты меня пальчиком поманишь? И впредь намерена?
Симагин опять засмеялся.
– А нет разве? – ответил он. – И кроме того, знаешь, с тем, что у хозяина появляются хозяйские манеры, поделать вряд ли что-нибудь можно.
– Не зазнавайся, Симагин, не зазнавайся!
– Ладно. Я шучу. Балагурю.
– А я думала – всерьез. Уже почти поверила, что ты и впрямь мне хозяин.
И рассмеялись оба.
– А теперь – спокойной ночи, Асенька.
– Спокойной ночи, Андрей. И запомни… Если ты хоть в чем-то… хоть в чем-то сейчас меня обманываешь… это такое скотство! Такое…
– Тут уже кому-то телефон нужен. Спокойной ночи.
Она опять прошелестела по мембране вздохом.
– Ну ладно. Звони.
– Непременно, – сказал Симагин.
Бардак он и в Африке бардак, а в Российском Союзе – тем более. Одни ордена получают, другие речи говорят, и только остальные – по неизбывному нашему остаточному принципу – занимаются делом. Носятся, как наскипидаренные, по городу и миру, наживают ранения в перестрелках и геморрои над протоколами, и домой дай-то Бог добираются к ночи, чтобы уж даже не поесть – на работе перекусили бутербродиком каким-нибудь, или так, в первой попавшейся забегаловке на улице, – а только чтобы рухнуть в постель, не имея уже никаких желаний и возможностей. И разумеется, дома обязательно… опять же бардак. Вот вчера, ну стыд и срам, ну с мелочи же начали, и даже не вспомнить, как оно слово за слово цеплялось, а дошли до полного безобразия. В кои-то веки спокойно прилег – и ведь на каких-то полчаса, не больше! – перед окаянным ящиком, окном в большой, будь он неладен, мир, посмотреть окончание второго тайма кубковой же, черт побери, игры, так нет, вынеси ведро. И даже не сказал "нет", сказал "после". Ну, куда там. Либо сейчас, либо враг. И пошло-поехало. И вот уже от ведра перешли на то, что меня вечно дома нет, у других – да где она видала этих других? – мужья получают побольше, а вечерами всегда дома, а я, дескать, где ж это так старательно за те же гроши отыскиваю настолько аккуратных убийц и грабителей, чтобы с ними разбираться нужно было именно после окончания рабочего дня? Ну а тут уж элементарная, так сказать, дедуктивная цепочка к тому, что дочь-шалава в восьмом своем классе ухитрилась пузо нагулять исключительно из-за того, что я – отвратительный отец, и на семью мне всегда было плевать, с самого начала плевать, и я за любой повод цепляюсь, только чтобы сбежать из дому; а уж если прихожу, все должны быть мне за это благодарны и счастливы, что ли, так я думаю? – так нет же, не будут они счастливы, не будут мне благодарны за то, что я заглянул на огонек и прилег на полчаса перед окаянным ящиком! Знаю я, что такое аборт? Нет, куда мне, я, конечно же, не знаю, что такое аборт! Мужики никогда даже не задумываются над тем, что такое аборт, да еще в столь нежном возрасте! И вместо того, чтобы хотя бы своим постоянным услужливым присутствием, хотя бы исключительно повышенной заботливостью и вознесенным до небесных высот чувством такта способствовать заживлению душевных – душевных, ёхана-бабай! – ран, я не могу вынести помойное ведро, когда меня – в первый раз за год, между прочим! – об этом рискнули попросить! Рискнули – и опять же напоролись на сухость, черствость и полное невнимание ко всему, что прямо не касается моего желудка! Видно, так уж на всю жизнь воспитала меня моя дражайшая мамочка…
И так – до самой ночи. И дщерь вторит, естественно, подпевает, как всегда, вторым голоском, то за кадром – то бишь из своей комнаты, то полноправно вступая в дуэт на соседнем с мамочкой стуле.
Как Листровой не расколотил об башку жены что-нибудь тяжелое – это удивительный факт его биографии. Подвиг гуманизма. Тем более что и ночью обструкция продолжалась – дражайшая половина, едва улеглись, повернулась к нему в постели изрядно раздобревшей в последнее время задницей и задрыхла, видимо, утомившись от собственного крика, сном праведницы – едва голову донесла до подушки. Даже захрапела, тварь. Что может быть хуже храпящей женщины? Только в хлам пьяная женщина. А он провалялся без сна минут двадцать и глупо, сентиментально, нелепо вспоминал – не нарочно, естественно, этого уж от него не дождутся, но совершенно непроизвольно – как в молодые годы такие вот темпераментные ссоры будто бы обновляли их с женой обоих, и, накричавшись вдосталь, наблестевшись друг на друга полубезумными глазами, наколотившись кулаками по столу, а то и швырнув об пол под перепуганный визг дочурки что-нибудь не слишком тяжелое, но бьющееся позвонче, они, оказавшись в постели, набрасывались друг на друга с особенным неистовством. До чего же сладко было притиснуть только что непримиримо, казалось бы, оравшую на тебя женщину, вновь становясь хозяином, доказывая себе и ей неопровержимо, что кромешные эти выяснения и счеты – чушь, а главная власть – вот она. И всегда ему было до смерти интересно – а что чувствовала она, с такой готовностью и с таким пылом, как никогда после мирного вечера, раздвигая ноги перед мужчиной, в которого каких-то полчаса назад прицельно кидала блюдцем, а потом, давясь рыданиями, кричала: "Развод! Развод! Сегодня же съезжаю к маме!" и прини-малась собирать чемодан? Прошли те времена. Выяснения и счеты оказались главнее.
