Не став вступать в дискуссию относительно женской природы, Клаудия выдавила из себя преувеличенно любезную улыбку.
– Какой чудесный комплимент! Я вижу, при дворе короля Эдуарда ты научился хорошим манерам. Говорят, ты прячешь лицо, когда появляешься на людях. Так, конечно, удобней говорить гадости – неизвестно ведь, у кого требовать удовлетворения.
– Что тебе известно о королевском дворе? И откуда ты знаешь, в каком виде я появляюсь на людях?
Внезапная напряженность, прозвучавшая в его голосе, испугала Клаудию, она отпустила поводья, и лошадь резко остановилась. Спохватившись, девушка заставила кобылу продолжить движение.
– Я знаю только то, что мне сказал Гай – ты сам никогда не рассказывал о своей жизни при дворе.
– Что этот ублюдок сказал тебе? – потребовал ответа Данте.
– Он не ублюдок! Гай добр и…
– Меня не интересует то, что ты о нем думаешь, – отрезал Данте. – Я хочу знать, что он наговорил тебе.
– Гай сообщил мне, что из всех рыцарей двора ты наиболее приближен к королю, – спокойно ответила Клаудия, – и что ты внушаешь всем придворным священный ужас. Он сказал, что ты прячешь лицо – видимо, потому, что слишком скромен и не любишь привлекать к себе лишнего внимания.
Сперва Данте слегка оторопел, затем улыбнулся своей хмурой улыбкой.
– Судя по всему, у барона Монтегю есть чувство юмора.
– Так что, он солгал мне?
– Нет, не солгал. Все, что он сказал – правда, однако любые факты можно истолковывать по-разному. Мне кажется, у него настоящий талант заставлять тебя верить в то, во что он захочет.
Клаудия была не расположена разгадывать его загадки.
– Что ты имеешь в виду?
– Он заставил тебя поверить в его любовь, – глухо произнес Данте. – Монтегю может любить Кьявари не больше, чем летать. Он воспринимает тебя лишь как временное развлечение, как возможность удовлетворить свой пресыщенный аппетит. Завоевать твою любовь для него – просто новая интересная игра. Такое развлечение принято среди английских аристократов его пошиба. – Данте покачал головой. – Ты должна выкинуть Монтегю из головы и сердца. Для него ты – лишь приятное провождение времени. Смирись с этим, поскольку ты никогда его больше не увидишь.
Слова Данте острым ножом полоснули по сердцу, и Клаудия отшатнулась, как будто он ударил ее.
– Ты не прав! Гай любил меня!
– Я прав, как никогда, – хрипло промолвил Данте. Они достигли упавшего дерева, и он остановил лошадь. – В Лонсдейле ты вела уединенную жизнь, и ничего не знаешь о внешнем мире. Тем более о мужчинах. Ты должна доверять мне – поверь, я разбираюсь в этих вопросах лучше. Я твой брат и все, что ни делаю, делаю ради твоего же блага – в отличие от таких типов, как Монтегю, который просто использовал тебя.
– Я вела не такую уж уединенную жизнь, как ты думаешь, – резко произнесла Клаудия. – Дядя Лоренс часто приглашал в гости своих придворных друзей. Когда я с ними познакомилась, то поняла, что надо держаться от них подальше. Ты считаешь, что Гай ничем не отличается от тех аристократических выродков, которых ты знаешь, хотя никогда с ним не встречался. Поэтому я не могу уважать твое суждение о нем – так же, как и твое решение оставить меня в Лонсдейле на пять лет.
Опомнившись, Клаудия замолчала, но было уже слишком поздно. Она не хотела обижать Данте, но запальчивость завела ее слишком далеко. В глазах его наконец появилась жизнь, но этот огненный, бурлящий гнев, которым горел теперь его взгляд, пугал Клаудию даже больше, чем прежние холод и отстраненность.
– Я не собирался держать тебя в Лонсдейле столько лет, – произнес он, сдерживая ярость. – Лоренс согласился отправить тебя в монастырь, как только я пришлю ему золото, которое требует любая богатая обитель от вновь постриженных монахинь. Год назад я послал ему эти деньги – вернее, епископу Жермену, который пообещал мне все устроить. Я написал тебе тогда письмо, в котором объяснял мое решение, но Жермен сказал, что это письмо должно стать последним, поскольку ты теперь будешь далека от мирской жизни.
Данте пристально смотрел на Клаудию, ожидая ее реакции, но она от потрясения не могла вымолвить ни слова.
