Простые вещи казались ему невероятно сложными, а сложные — очень простыми.
Воскобович постучал по дверной коробке. Двери в трапезной не было.
— Входи, сыночек, входи, — сказала матушка Марьяна. — Чаю захотел? — опередила она Воскобовича.
Тот долго думал, глядя в пол, а потом ответил:
— Да.
— Налей чайку мальчику, — попросила Марьяна.
Англичанка, выражая недовольство всей фигурой, занялась приготовлением чая.
Воскобович сел в углу, прижимая к себе стопку книг в твердых переплетах, — жития и письма святых.
— Я книжки взял почитать, — сказал он, глядя в пол.
— Может, не надо тебе читать-то, хватит уже? — отозвалась Англичанка. — Не дай Бог, хуже станет.
— Скушай лучше котлетку, сынок, — сказала Марьяна.
— Спасибо. Я не хочу. — Воскобович сказал, а после, с запозданием, отрицательно замотал головой.
Англичанка дала ему чашку чая. Воскобович принял чашку, подержал ее в руках, поставил на пол и только потом понял, что обжег ладони.
Крепко прижал их к щекам. Щеки были холодные.
Установилась тишина. Англичанка бросила взгляд на бывшего студента.
Он так и сидел прижав ладони к щекам.
Матушка Марьяна стала резать лук. Нож застучал по деревянной доске.
— А вот я не пойму, — начал Воскобович медленно. — Как спасутся те, кто православную веру не исповедует?
Матушка Марьяна высыпала лук в кипящую воду.
— У апостола сказано: невозможное человекам возможно Богу, — сказала она, вытирая фартуком руки. — Но лучше у батюшки спросить. Он тебе на любой вопрос ответит. Хотя я в книге читала, что иноверцам спастись будет сложно.
После этих слов Воскобовичу стало совсем нехорошо. Ему до слез было жалко бедных людей, которые не смогут спастись. А еще Воскобович жалел себя, потому что у него нет никакой ясности (даже после долгого разговора с отцом Леонидом), а у этих женщин есть. Все им в мире понятно до такой степени, что они позволяют себе совершенно расслабиться. Готовить еду да еще и напевать себе под нос.
Воскобович несколько раз закрыл глаза, но они все равно были как будто открыты. Он уже не понимал, где находится, в трапезной или в каком-то другом месте. Ему было очень больно, потому что никто по-настоящему не понимал, что он чувствует. Никто его не слышал.
Воскобович встал и, ни слова не сказав, вышел. Женщины посмотрели ему вслед. Матушка Марьяна сочувственно, а Англичанка несколько осуждающе. Буквально через несколько секунд за пределами трапезной послышался звон стекла.
— Что это? — У матушки Марьяны округлились глаза.
Англичанка, не говоря ни слова, бросилась в коридор.
Еще раз глухо бухнуло несколько раз об пол, и посыпались осколки.
После установилась тишина. Затем в трапезной появился Воскобович. Он передвигался мелкими шажками и смотрел долу. За ним шла разгневанная Англичанка.
— Ты зачем банки разбил? — спросила Англичанка грозно.
— Не знаю. — На Воскобовича было жалко смотреть.
— Представляешь, забегаю, а он стоит и задумчиво банки наши на пол сбрасывает. Аккуратно так, пальчиком.
— Много разбил? — поинтересовалась матушка Марьяна безо всякой паники.
— Да почти все! Пятилитровые! — Англичанка захотела плюнуть от досады, но вовремя вспомнила, что в храме плеваться не принято.
Банки под огурцы они с Марьяной собирали уже полгода.
Англичанка покачала головой и произнесла:
— Принимает больных людей, а потом говорит, что непорядок. — Англичанка говорила об отце Леониде, но имени его не называла. — Парню в больницу надо.
— Подойди сюда, — сказала матушка Марьяна Воскобовичу ласково. — Возьми веник и совок и пойди все за собой аккуратно убери. И главное, не порежься.
— Ты что, совсем? — Возмущению Англичанки не было предела. — Он же вообще не соображает, что делает.
Недовольная Англичанка сама взяла совок с веником и отправилась в коридор, подметать осколки.
Воскобович сел на скамейку, взял рыбную котлету и начал есть.
Медленно и неумело, как будто делал это первый раз в жизни. Котлета была мягкая и вкусная. Воскобовичу стало немножко легче.
