– Мне жаль, Подарочек, – желая подбодрить, сказала я. – Понимаю, что ты чувствуешь.
Мне казалось, я действительно понимаю, каково это – когда твою свободу ограничивают, но она вдруг взорвалась:
– Так мы с тобой равны, оказывается? Вот почему ты испражняешься в горшок, а я выношу его?
Ее слова ошеломили меня, и я, пряча обиду, отвернулась к окну. Шумно дыша, она вылетела из комнаты и в тот день не приходила. На эту тему мы больше не заговаривали.
И вот сейчас она помогла мне надеть платье поверх корсета, который я зашнуровала как можно свободнее. Я не была полной и не считала нужным затягиваться по самое не могу. Застегнув платье, Подарочек прикрепила на мою макушку черную мантилью, а Нина подала черный кружевной веер. Я раскрыла его и плавной походкой прошлась по комнате.
Выписывая пируэты, я не заметила, как в комнату вошла мама. От неожиданности я наступила на подол платья, чуть не упав, – сама грация.
– Надеюсь, у миссис Элстон ты не будешь столь неповоротлива, – сказала мать.
Она стояла, опираясь на трость. К сорока шести годам плечи ее ссутулились, как у старушки. Уже год от случая к случаю она рассказывала мне о тяжелой доле старых дев, приводя в пример печальную жизнь своей незамужней тетушки Амелии Джейн. Мама сравнивала ее с засушенным цветком, забытым между страницами книги. Неужели снова грядет лекция о безрадостной судьбе тетушки?
– Разве позавчера ты была не в том же платье? – между тем спросила мать.
– Да, в нем, но… – Я с улыбкой взглянула на младшую сестру, примостившуюся на банкетке. – Его выбрала Нина.
– Неприлично так скоро надевать его.
Казалось, что мама говорит сама с собой, а потому я не ответила.
Взгляд матери упал на Ангелину, ее последнего ребенка. Она поманила девочку рукой:
– Пойдем, отведу тебя в детскую.
Нина не шелохнулась, посмотрела на меня, словно я была высшим авторитетом и могла отменить приказ. Это не укрылось от матери.
– Ангелина! Я сказала, пойдем. Сейчас же!
Как бы сильно я ни сердила маму, до Ангелины мне было далеко. Она затрясла головой и плечами, а потом с вызывающим видом закачалась на табурете и заявила:
– Хочу остаться здесь с мамой!
Я сжалась, ожидая вспышки гнева, но ничего не произошло. Мать прижала пальцы к вискам, издав то ли стон, то ли вздох.
– У меня ужасный приступ мигрени, – сказала она. – Хетти, пришли Синди ко мне в комнату.
Закатив глаза, Подарочек повиновалась, и мать ушла вслед за ней под затихающий стук трости.
Я опустилась перед Ниной на колени, утопая в своей юбке, словно тычинка в громадном красном цветке.
– Сколько тебе говорить? Нельзя называть меня мамой, если мы не одни.
Подбородок Нины задрожал.
– Но ты ведь моя мама. – Она уткнулась в бархат платья и заплакала. – Да, да, да!
* * *
Верхняя гостиная в доме миссис Элстон на Кинг-стрит ярко освещалась хрустальной люстрой, полыхающей под потолком, словно миниатюрный пожар. Под ней в ритме медленной польки колыхалось людское море. Смех заглушал песни скрипок.
Моя танцевальная карта пустовала, если не считать Томаса, записавшегося на две кадрили. Год назад его допустили в адвокатуру, и он открыл адвокатскую практику с мистером Лэнгдоном Чевесом, человеком, который, как мне казалось, занял мое место, так же как я заняла место матери. Томас написал мне из Йеля, высказал сожаления о том, что посмеялся над моими амбициями в прощальный вечер, но от позиции своей не отступил. Тем не менее мы помирились, и он во многом оставался для меня полубогом. Я высматривала его в зале, зная, что он будет рядом с Салли Дрейтон, своей невестой. На помолвке отец объявил, что брак между Гримке и Дрейтонами даст начало «новой чарльстонской династии». Это задело Мэри, которая тоже была помолвлена, однако не удостоилась столь высокопарных напутствий.
Как-то мадам Руфин посоветовала мне пользоваться веером себе во благо, чтобы скрыть «тяжеловатую челюсть и румяные щеки». И вот я рассматривала окружающих поверх его фестончатого края. Я знала многих молодых женщин по занятиям у мадам Руфин, школе Святого Филипа или по предыдущему светскому сезону, но не могла похвастаться дружбой ни с одной из них. Они обращались со мной приветливо, но никогда не посвящали в секреты, не шушукались со мной. Думаю, их смущало мое заикание, а также неловкость, которую я испытывала в их присутствии. Они носили на голове новомодные тюрбаны из тяжелой парчи размером с диванную подушку, утыканные булавками, жемчужинами и маленькими палитрами с портретом нового президента, мистера Мэдисона. От такой тяжести их бедные головы покачивались из стороны в сторону. Мне казалось, у них глупый вид, но рядом с ними всегда толпились кавалеры.
