Эшби кивнул, и в этот момент зазвонил его телефон. Он поднял трубку.
Выслушав сообщение и сухо сказав «спасибо», положил трубку. Потом потер кончик носа и глухо сказал:
— Наши эксперты подтверждают. Снятый на фотографии человек и находящийся сейчас в Германии Кемаль Аслан — два абсолютно разных человека. Он советский агент-нелегал.
Арт Бэннон, единственный из присутствующих, улыбнулся, словно это была только его победа.
Мюнхен. 25 января 1991 года
Сидя в купе первого класса, он смотрел, как за окном мелькали ухоженные дома немецких бюргеров, и чувствовал себя почти дома. Он хорошо знал, что между Западной и Восточной зонами Германии уже не будет никаких границ и никто не войдет в его вагон с просьбой показать паспорт. Но тем не менее сидел и ждал, когда наконец поезд перейдет эту невидимую линию, являвшуюся самой ожесточенной линией противостояния в истории человечества.
Поезд шел точно по расписанию, и он знал, что ближе к полуночи они пересекут эту невидимую теперь границу. И если по шоссейным дорогам еще можно было определить, где именно находится бывшая ГДР, а где. Западная Германия, то по железнодорожной колее сделать это было практически невозможно.
Автомагистрали в ФРГ были образцовыми дорогами Европы, сравнимыми разве только со знаменитыми американскими дорогами. А вот дороги ГДР, уже не ремонтируемые и не контролируемые последние несколько лет, после развала страны являли собой образец, вряд ли достойный подражания. Но он знал время и, купив в буфере небольшую бутылочку виски, ждал, когда наконец поезд пересечет границу, словно возвращая его домой. Он закрыл глаза и попытался представить, каким будет его дом. Но вместо старого дома, забытого и брошенного семнадцать лет назад, он видел техасское ранчо своего тестя, свои дома в Хьюстоне, Нью-Йорке и Торонто, глаза Сандры, взгляд своего сына. И не мог представить себе ни своей однокомнатной московской квартиры, ни квартиры в другом городе, где он вырос и пошел в школу. Только воспоминание о матери по-прежнему жило в его сердце, и, хотя сам образ был несколько затуманен, воспоминания о ней всегда помогали сохранять ту боль и ностальгическое чувство потери, которые он испытывал все эти годы. Почему-то он всегда помнил ее руки. Ее добрые, ласковые руки. И не мог представить ее постаревшей на целых семнадцать лет.
Ей было пятьдесят с небольшим лет, когда он уезжал на Запад. Это была еще крепкая сильная женщина, часто шутившая по поводу его командировок. Сейчас ей должно было исполниться семьдесят. Несколько раз, в самом начале его деятельности за рубежом, ему удавалось поговорить с матерью, которую для этих целей привозили в другие страны. Но эти «подарки» быстро закончились, так как такие разговоры, несмотря на все меры предосторожности, были исключительно опасны. С тех пор им обоим передавали только устные приветы и иногда ему привозили письма, написанные другим почерком на английском языке, являвшиеся переводной копией ее подлинных писем.
Сейчас, сидя в поезде, направлявшемся в Берлин, он думал о том далеком теперь семьдесят четвертом, когда Юрий Андропов приехал лично проводить нелегала, отправлявшегося за рубеж. Он запомнил эту встречу на всю жизнь. И слова Андропова о том, как будет трудно. Он потом часто вспоминал эти слова.
Никто не знал тогда, не мог даже предположить, как долго продлится его «командировка».
«Семнадцать лет», — снова подумал он. Как все это сложно. Он не понимал, как сумеет адаптироваться к новой жизни после стольких лет, проведенных на Западе. Не знал изменений, происшедших на его родине. Смутно он чувствовал, что все по-другому, иначе, сложнее. Информация, доходившая до него, была смутной, вызывала тревогу. События в Тбилиси, Баку, Вильнюсе вселяли ту неуверенность в его душе, которую не могли породить никакие наблюдения агентов спецслужб. Он еще не осознавал степень изменений, происшедших в СССР, но знал, что возвращается совсем в другую страну.
В дверь постучали. Он насторожился. Сотрудник ЦРУ летел с ним до самого Мюнхена и наверняка сдал его своим партнерам в Баварии с рук на руки.
