Не стоит удивляться эклектическому составу этих сокровищ. Чуть позже мы сами собрали все, что могло убедить свободный мир в нашей профпригодности. По молодости лет только у меня не было случая отличиться, но одну грамоту я все-таки увез, спрятав в старый учительский атлас, ценный тем, что мир в нем был раскрашен в империалистические цвета и позволял заучивать колонии, что страшно помогало всем, кто собирал марки. Среди пестрых карт моя алая грамота не выделялась и внимание таможни не привлекла. Поэтому я и сейчас любуюсь нарядной картонкой, подтверждающей мое участие в чемпионате младших классов 15-й средней школы по футболу. Не победу, а участие, но я все равно горжусь тем матчем, в котором наш 4 «В» одолел хулиганов из бандитского 5 «Б» со счетом 5:4, после чего наши форварды сбежали от расправы. Хорошо еще, что на нас, защиту, проигравшие не обратили внимания.
Изучив улики, следователь брезгливо смахнул «Плейбой» в свой стол, а записную книжку сладострастно запер в сейф. О ее судьбе Нёма узнал много лет спустя, когда новые власти злорадно устроили в рижском КГБ музей. Из своего многотомного дела, Нёма выяснил, что его записная книжка развлекала КГБ до последних дней советской власти. Она позволяла сотрудникам ездить вслед за ее хозяином по городам и весям СССР, где Нёма бывал в командировках, гостях и на свиданиях. Каждый адрес, начиная с курортных, тщательно отслеживался и негласно проверялся на предмет заговоров и диверсий, пока Нёма проектировал в Лондоне те же вагоны, что и в Риге. Кроме того, он, наконец, женился – на симпатичной дочке богатого фабриканта, изготовлявшего велосипеды. Видимо, транспорт был в его гороскопе.
3.
Быстро потеряв интерес к безответному брату, органы взялись за отца. На допросы он ездил чаще, чем на работу. В кабинет отец приходил в форме, и по нашивкам на рукавах получалось, что следователь, седой латыш, был ниже его по званию. На первой же встрече, увидав, что отец ведет протокол вместе с ним, он сразу поскучнел.
– Альбрехт? – грустно спросил следователь.
– Как без него, – развел руками отец.
К тому времени, он, как все мы, выучил наизусть знаменитую брошюру главного юриста самиздата и могли расшифровать – и спросонья, и с похмелья – аббревиатуру ПЛОД, предлагающую властям играть по их же правилам.
В сущности, органы интересовал один вопрос: знал ли отец о Нёминых планах и если да, то почему о них не донес. Отец все отрицал, и следователь, как и предупреждал Альбрехт, переходил на личности. Он напирал на летнюю безнравственность Нёмы, отец – на зимние покрышки, покупка которых никак не совмещалась с планами предательства. Спевшись, они со следователем часто засиживались до темноты, и отец подбрасывал его до дома на наших «Жигулях».
К зиме КГБ отступился и перенес расправу по месту службы. Отца опять выгнали с работы. Стенограмма аутодафе сохранилась загадочным, чтобы не сказать мистическим образом. Треть века спустя она нашла нас в Америке – в конверте без обратного адреса. Разглядывая толстую пачку папиросных листочков, неизвестно кем написанных и посланных, я обнаружил, что отец вел себя с кристальной порядочностью. Он не чернил Нёму, не отрицал их дружбы и даже не упоминал пресловутые покрышки. Отец ничего не просил, ни в чем не каялся и не терял хладнокровия. Зато с другой стороны кипели страсти. Как в наказании шпицрутенами, каждый чувствовал себя обязанным приложить руку.
– Генис дружил с предателем родины, – говорил ректор, с которым отец выпивал в день авиации.
– С предателем родины дружил он, – вторил декан, с которым отец выпивал на остальные праздники.
– Родины предатель был ему другом, – заключал склонный к стихотворчеству заведующий кафедрой, которого я звал дядя Юра, потому что с детства привык встречать за нашим столом.
Согласившись с главным, друзья и коллеги не расходились и в деталях. Моему падшему отцу предложили стать к станку, чтобы честным трудом на каком-нибудь производстве искупить вину перед родиной.
В тот же день, но с наступлением темноты к нашим дверям потянулись жены обвинителей, чтобы извиниться за горячность своих мужей. Но отец никому ничего не простил, просто потому что никого ни в чем не винил. Он искренне считал поведение коллег и товарищей абсолютно естественным, то есть вынужденным.
