Обращенные - страница 21

Больше всего она боялась… нет, не умереть в одиночестве. Это осталось бы незамеченным, ее выдал бы только запах. Она знала, что на самом деле это ничего не значит, но для нее были невыносимы мысли о мухах, о вздувшемся трупе, о том, что ее кожа будет лопаться, как шкурка перезрелого фрукта, о запахе, который будет стоять в прихожей несколько дней, пока кто-нибудь, наконец, не выломает дверь.

В итоге она приехала умирать сюда. Здесь ее найдут быстро — или, по крайней мере, она сможет напиться. В качестве орудия смерти я был не хуже снотворного, но имел то преимущество, что почти не оставлял ей шансов. По крайней мере, ей так казалось. Она нетерпеливо улыбнулась, и я…

Я просто не смог. Думаю, нечто подобное женщины испытывают в отношении мужчин, когда более чем очевидно, что им необходимо перепихнуться. Она желала, ей было необходимо — а я не мог. С помощью мимики я попытался компенсировать незнание немецкого: прикрыл клыки пальцами и покачал головой.

— Nein, — сказал я.

— Ja, — возразила она, отводя мою руку, потом постучала пальцами по артерии, пробегающей по боковой стороне ее белой, белоснежной шеи. — Ja…

— Fuck, — буркнул я, совершенно расстроенный.

Ее глаза расширились. Потом она соединила большой и указательный пальцы кольцом, словно хотела сказать «О'кей», и проткнула это «О» другим указательным пальцем.

— Ja? — она как будто не рассматривала эту альтернативу публичному самоубийству, но теперь… уверен, она была согласна.

Покувыркаться последний раз перед смертью? Это звучало просто шикарно. Она улыбнулась снова, той же улыбкой, которая говорит: «Мне это так нужно». Я хлопнул себя по лбу. У меня едва снова не вырвалось «fuck», но в этом не было нужды. Мое «нет» было четким. Моя цель — определенной. Ее голова поникла и дернулась.

И тут все изменилось.

Я вспомнил о Пушистике, которая получала открытки с соболезнованиями от всех одноклассников еще до того, как ее не стало. Потом снова посмотрел на эту умоляющую, умирающую женщину, которая вернулась к созерцанию своих рук. Вот тогда это и произошло. Именно тогда эта мысль возникла у меня в голове — одно-единственное слово.

Выбор…

Вы понимаете, какой выбор. За что держаться, а что отпустить. Что убивать, что сохранить.

Я похлопал Пушистика по руке — здешнюю и теперешнюю. Она подняла глаза, еще горящие от последнего унижения: она даже не смогла заставить вампира убить ее. Убить или трахнуть.

Я указал на свое сердце — «Я», потом указал на нее — «Вы», и покрутил пальцем в пространстве, разделяющим наши сердца.

— Мы, — сказал я. — Auf Wiedersehen, ja?

И пара моих пальцев прошла, точно коротконогий пешеход, поперек столешницы, к неопределенному будущему. Умирающая женщина смотрела на меня, в ее глазах были одновременно грусть и потрясение. Я представляю, что она думала. Из всех вампиров во всех питейных заведениях всего мира… Она вздохнула. Пожала плечами.

— Ja, — сказала она и поправила свой парик, чтобы он сидел ровно. — Оки-доки.

Она использовала одно из английских слов, которые знала, чтобы говорить с вампиром, которого сумела подцепить.

— Я еще никогда этого не делал, — сказал я позже, в квартире, которую она не хотела осквернять запахом своего трупа. — Значит, если вы умираете…

Возможно, с таким же успехом я мог говорить со стеной, но был на взводе и поэтому продолжал.

— …хорошо, в качестве плана «А» это не годится, верно?

К тому времени я уже знал о таблетках в ее кошельке и даже понял ее опасения относительно того, что ее найдут слишком поздно. Первое было вопросом доверия: она разрешила мне заглянуть внутрь. Второе потребовало воспользоваться языком жестов. Она скрестила на груди руки, обозначив смерть, затем зажала себе нос, скривилась и стала обмахиваться рукой.

Сообщить о моих намерениях было несколько труднее, но я решил попробовать. Сначала я изобразил клыки, согнув два пальца и выставив их перед своими настоящими клыками. Потом коснулся пальцами-клыками ее шеи.

— Ja, — она кивнула и снова сложила руки на груди.

— Nein, — сказал я.

Я хотел объяснить, что не собираюсь убивать ее, но не только. Я хотел сказать, что она никогда не умрет. Я заметил на стене календарь. Названия месяцев, понятно, были написаны по-немецки, но по поводу года разночтений быть не могло. Я оторвал страницу и перевернул чистой стороной вверх, нарисовал на этом маленьком листке надгробие с двумя датами и зачеркнул их. Затем изобразил другое — с годом рождения и многоточием. Эту надпись я подчеркнул.