В воздухе раздался глухой гул; путешественники быстро подняли головы.
– Тысяча чертей! Это что такое! – воскликнул Кингскурт, указывая на летевший над пальмовыми верхушками вагон, из окон которого выглядывали пассажиры, Колеса вагона были не внизу, а наверху, над крышей. Он висел в воздухе и несся по рельсам, вделанным в высокий мост.
Давид Литвак ответил:
– Это электрическая подвесная дорога. Вы, вероятно, и в Европе уже видели ее.
– Мы двадцать лет не были в Европе.
– Подвесная дорога не новость. Она уже в девятидесятых годах проведена была. между Барменом и Эльберфельдом. Мы тотчас же выстроили в наших городах такие дороги; они во-первых значительно облегчают уличное движение, а во-вторых требуют несравненно меньше затрат, чем метрополитены и обыкновенные дороги.
– Позвольте, позвольте – прервал его Кингскурт. – Вы говорите о городах! В Палестине, значит, много таких городов?
– Неужели вы этого не знаете, господа?
– Нет – ответил Фридрих – мы ничего не знаем, решительно ничего не знаем. Мы двадцать лет были мертвы.
– Я и считал вас мертвым, дорогой доктор – сказал Давид Литвак, любовно пожимая руку Левенберга.
– Разве вы разузнавали про меня? И откуда вы знаете мое имя? Насколько я помню, я тогда не назвал себя.
– Когда вы убежали от нас – очевидно, вы хотели избегнуть нашей благодарности – мы были прямо в отчаянии. И я подумал быть может, вы постоянный посетитель этой кофейни, тогда я наверно увижу вас там. И я много ночей ждал вас у подъезда. И отец мой тоже.
– Он еще жив, отец ваш?
– Да, слава Богу, и мать моя, и Мариам, которую вы видели еще грудным ребенком…
Наконец, мне пришла в голову мысль описать вашу внешность кельнеру. Он тотчас узнал вас по моему описанию и назвал мне ваше имя. Но каково было мое горе, когда он тут же сообщил мне, что вы пали жертвой несчастного случая в горах и что в газетах было сообщение о вашей смерти… Мы так горько оплакивали вас, доктор. И ежегодно зажигали свечу в день вашей смерти, о котором я вычитал в газетах…
– Зачем же вы свечу зажигали? – спросил Кингскурт.
– Это такой обычай у евреев – объяснил ему Фридрих. – В день годовщины чьей либо смерти, родные, близкие усопшего зажигают в память его свечу.
– Ах, я много, много должен вам рассказать, доктор! – сказал Давид Литвак. – Но зачем мы здесь стоим… Первым делом, я повезу вас к себе и прошу вас считать отныне дом мой своим… Пойдемте, господа!
– А наша лодка, наша яхта?
Давид Литвак обернулся к ливрейному лакею, следовавшему за ним в некотором отдалении и сказал ему несколько слов. Слуга удалился.
– Ну вот, господа. Все будет сделано. Лодка вернется к яхте, и ваши вещи доставят в Фридрихсгайм.
– Куда?
– В Фридрихсгайм. Это название моей виллы. Вы догадываетесь, в честь кого я так назвал ее. Что же, господа, поедем!
При всей задушевности и любезности, в тоне его звучало что-то самоуверенное, твердое, и Кингскурт добродушно проворчал:
– Фритц, команда перешла к этому молодцу… Посмотрим, что из этого выйдет!
Давид Литвак остановил автомобиль и предложил своим гостям занять места. Когда он хотел войти за ними в экипаж, кто-то окликнул его!
– Господин Литвак, господин Литвак! Он обернулся.
– А, это вы! Что скажете?
– В утренних газетах сказано было, что вы председательствуете сегодня в собрании в Акке. Это правда?
– Я сейчас хотел поехать туда, но я принужден отказаться… У меня сегодня более важные дела. Я сию минуту дам знать им по телефону.
– Позвольте мне это сделать за вас!
– Сделайте одолжение. Очень обяжете меня.
– Вероятно, какие-нибудь важные гости? – полюбопытствовал господин, указывая через плечо, большим пальцем левой руки на автомобиль.
Давид улыбнулся, но, не отвечая на вопрос, кивнул ему головой и крикнул машинисту:
– В Фридрихсгайм!
– Мне знакомо, как будто, это лицо – сказал Фридрих, когда автомобиль покатил по мостовой. – Я, кажется, видел его когда-то, но без седых бакенбардов и без пенсне.
– Да, он также из Вены. – Я часто заставлял его рассказывать мне про вас. Я не хотел сейчас позвать его с собой… Сегодня вы принадлежите мне одному… Он тоже был завсегдатаем этой кофейни на Альзергрунде. Ну, угадайте, кто это!
