Он добился беспрекословного подчинения и железной дисциплины среди своих подчиненных — быть может, благодаря тому что даже для них оставался личностью темной и зловещей.
Он встречался с членами банды лишь тогда, когда надо было забрать добычу. И они, зная его в лицо, не подозревали, что имеют дело с самим главарем. Считали его шестеркой, передаточным звеном, кем-то вроде курьера, перевозящего деньги из одного места в другое.
Вел он себя во время этих встреч тихонько, скромненько, если и разговаривал, то заискивающе, вполголоса. Эта возможность менять тембр голоса давала ему и возможность скрывать свою настоящую личину. Сам же примечал любые нюансы и в разговорах, и в поведении сообщников и, если что-то его настораживало, тут же избавлялся от ненадежных.
Когда у него созревала очередная идея, он тщательно продумывал план, проводил всю подготовительную работу, а уж затем по телефону вызывал тех, кто понадобится ему для решающей, заключительной фазы операции. И уж тогда в этих телефонных беседах в его голосе звучали металл и повелительные интонации. Тут он проявлял себя как настоящий главарь.
Расплачивался щедро, строго соблюдая сроки выплаты и размеры оговоренных заранее сумм и процентов, а потому подручным не было смысла обманывать его. Они верили в его силу и изворотливость. Операции, разработанные им, всегда проходили без единого срыва.
В телефонных переговорах они называли его коротко: Батя. Сам же он скромно именовал себя Наводчиком. Не крестным отцом, не главарем, не хозяином.
Наводчик. В этом прозвище была доля самоиронии — оборотной стороны мании величия. Эдакое нарочитое самоуничижение. Я, дескать, человек маленький, незаметный, а вон какими делами ворочаю. Вы же, людишки, — пешки в моих руках. Хочу — казню, хочу — помилую. В сущности, все вы — лишь средство для моего обогащения. Только вы, недалекие, об этом не подозреваете.
В том, что его власть над жизнью и смертью была скрытой, подспудной, находил он своеобразное наслаждение. Чувствовал себя всемогущим джинном, до поры до времени скрывающимся в обыкновенной бутылке из зеленого стекла, из которой он в нужный момент выпускал щупальца своей хитрости, жестокости и коварства. И люди, управляемые этими невидимыми щупальцами, были в их власти: одни убивали, другие же — умирали.
Как приятно было наблюдать за всем этим из-за зеленого бутылочного стекла! Это было даже приятнее, чем получать прибыль. Власть сладостнее денег. Особенно тайная власть. Так что свое инкогнито он сберегал не только из соображений личной безопасности.
О своих потенциальных жертвах Наводчик обычно знал все — или почти все. Собственно говоря, на тщательном, доскональном сборе информации и строился успех его налетов.
Он был прекрасно осведомлен о том, что Екатерина Петровна Семенова, безжалостно обреченная им на гибель, — или, как он любил выражаться, на «отстрел» — была одинокой незамужней женщиной с ребенком.
Но судьба матери и ее малыша Наводчика не занимала. Он не любил детей, считая их чем-то вроде крыс, которые лишь пищат, требуя жратвы, грызут и портят все подряд. Однако он умел входить к детям в доверие и покорять их наивные сердца: работают же некоторые дрессировщики с крысами, и те в результате прекрасно слушаются, выполняя самые сложные команды. Так он считал.
Быть может, его отвращение к детям объяснялось тем, что он ненавидел собственное детство и не любил вспоминать о нем.
Однако в тягостных сновидениях — он был ведь все-таки человекоподобным и по ночам видел сны — его мучили картины из далекого прошлого.
— Кто ты есть? — брезгливо спрашивал его отец. — Да ты — никто. Пустое место. Ноль без палочки.
Отец подливал себе в бокал из богемского стекла французское красное вино. Он не был заурядным пьяницей. Он любил смаковать изысканные напитки. И никогда не пьянел.
Возможно, сыну было бы и легче, если бы его родитель валялся после попоек под забором, попадал в вытрезвители, похабно ругался и даже дрался. Тогда у сына появился бы повод реагировать на отцовское пренебрежение ответным презрением. А так — так он ничего противопоставить не мог.
