– Боже мой, Тревор, неужели ты думаешь, что я смогу жить на двести фунтов в месяц?
– Блэкни утверждает, что вы с матерью жили на десять фунтов в месяц.
– Ты же прекрасно понимаешь, что между Лондоном и провинцией огромная разница. Содержать дом в столице на эти деньги нереально.
– Я подозревал, что ты скажешь что-то подобное.
Тревор вынул из верхнего ящика стола лист бумаги и дал его Элизабет.
– Что это? – спросила она, нахмуренно разглядывая графы с проставленными напротив суммами.
– Это бюджет, моя дорогая. Я знаю, что ты с трудом разбираешься в таких вещах, но тебе придется сделать над собой усилие.
– Это нелепо. За двадцать фунтов я не смогу снять дом в Мейфэре.[16] И только десять фунтов в месяц на гардероб? Почему я должна жить, отказывая себе во всем необходимом? Ты теперь богат.
– Да, но я не могу выделить тебе больше. Иначе ты все проиграешь. – Она попыталась возразить, но Тревор прервал ее: – Ты забываешь, с кем говоришь, Лиззи. – Элизабет поморщилась. – Ты на моих глазах проиграла в вист больше полутора тысяч фунтов за один вечер. Эти деньги были очень нужны Джеффри, но он никогда не заботился о благополучии поместья, чего не скажешь обо мне.
– Я изменилась, Тревор. Честное слово. Я уже несколько лет не играю в карты.
– Только потому, что у тебя нет денег. Я говорил с Коллиром. Я знаю, куда уходили деньги, твои и Джеффри. Вы пускали на ветер каждый шиллинг, который попадал к вам в руки, а когда своих средств не стало, стали занимать. Так что теперь ты будешь учиться экономить. И я предупреждаю тебя; если ты потратишь больше означенной суммы и явишься ко мне со слезами, я ничего тебе не дам. Я не такой дурак, каким был мой брат. Если ты окажешься в долгах, я просто перестану давать тебе деньги, и тебе придется провести остаток своей жизни тут, в сельской глуши.
– Как ты можешь быть таким жестоким? – В глазах Элизабет заблестели слезы. – Разве ты не знаешь, как туго нам пришлось в последний год? Баранина каждый день, и огонь зимой только в библиотеке. И никаких приемов. – Она всхлипнула, и слеза упала на белоснежно-фарфоровую щеку. – Как ты можешь так поступить со мной?
– Ох, Лиззи, – со смехом ответил Тревор, – ты прекрасная актриса. В мелодраме тебе не было бы равных.
Она смяла листок бумаги. Слезы в ее глазах высохли так же быстро, как появились.
– Это невероятно! – воскликнула Элизабет и принялась мерить шагами кабинет. – Ты высокомерный мерзавец! И всегда таким был!
Он усмехнулся и заметил:
– Ты говоришь так только потому, что я не пал жертвой твоих чар десять лет назад.
Она повернулась и посмотрела на него. На ее губах появилась издевательская улыбка.
– Надо же, какой ты заносчивый. И всегда таким был. Ты вовсе не казался мне таким неотразимым. Не очень-то я тебя и хотела, знаешь ли.
– Да, я это знаю. Но это вряд ли имеет значение, ведь я тебя вообще никогда не хотел.
Улыбка исчезла, в глазах Элизабет зажглась ненависть.
– Боже, как я тебя презираю.
– И это разбивает мне сердце.
Элизабет, пылая от негодования, выбежала из кабинета. Тревор проводил ее взглядом и вздохнул.
Теперь ему предстояла встреча с матерью. И Тревор подозревал, что с ней будет не так легко справиться, как с Элизабет.
Кэролайн заговорила сразу, как только появилась на пороге:
– Право же, Тревор, я очень рада, что ты вызват меня сегодня утром. Мы должны решить, что нам делать с твоей женой.
– Да, мама. Это именно то…
– Я понимаю, что она американка и потому не знает, как следует управлять графским поместьем. Сегодня она спустилась вниз и спросила, можем ли мы позавтракать не в восемь, а в девять. Ей, видите ли, захотелось покататься на лошади. Я объяснила ей, что у слуг есть расписание, но она заявила, что мы можем его изменить. А еще она сказала, что хочет выкопать астры в южном саду и заменить их ромашками. Ты знаешь, что я занимаюсь южным садом сама и что ненавижу ромашки. К осени они становятся такими потрепанными. А еще она говорит, что собирается переделать весь дом. Переделать! Можешь себе это представить? Конечно, я сказала ей, что это невозможно, но… Чему ты улыбаешься?
