Прямо перед путниками вздымался в небо выступавший вперед утес — сторожевая башня твердыни. Полый внутри, у основания он срастался с плато, но в большей своей части был отделен от него. Этот утес, примерно вдвое уступающий по высоте самому плоскогорью, оберегал единственный вход в Ревелстоун. В прошлом в сторожевую башню можно было попасть с юго-востока, пройдя сквозь массивные ворота, перекрывавшие тоннель, выводивший в каменный мешок двора. Во время последней войны наружные ворота были разбиты, но внутренние — это Ковенант знал по опыту — и сейчас оберегали покой и безопасность Верных.
Стены сторожевой башни были обтесаны и прорезаны амбразурами, однако их отделка не шла ни в какое сравнение с великолепием каменного убранства наружной стены основной части твердыни. Она была затейливо изукрашена зубцами, причудливо сгруппированными окнами, балконами, контрфорсами, эркерами и парапетами — словом, многочисленными, разнообразными и на первый взгляд хаотичными деталями, которые при более пристальном рассмотрении образовывали некий рисунок. Гармоничный и загадочный, сокровенный смысл которого, по искреннему убеждению Ковенанта, был ведом лишь создателям этого чуда — Великанам. Слабые отблески зеленоватого заката танцевали на южном фасаде великого творения Бездомных, делая его красоту еще более грандиозной, непостижимой и неподвластной времени.
Но сколь бы ни было велико восхищение Ковенанта, даже оно не могло отвлечь его внимания от устремлявшегося из могучей цитадели прямо к солнцу луча Ядовитого Огня. Кровавый луч, поправ память о славе и величии, превратил горделивую обитель Лордов в юдоль злобы и ужаса. В прошлый раз, когда Ковенант приблизился к Ревелстоуну, чтобы вызволить Линден, Сандера и Холлиан, его одолевала печаль — он скорбел по Лордам, Великанам и всей той красоте, которой лишилась Страна. Но ныне узел его гнева был затянут так туго, что для грусти не оставалось места. Если для того, чтобы искоренить Верных, потребовалось бы сровнять Ревелстоун с землей, Ковенант был готов и на это, однако одна мысль о возможности нанести урон каменному чуду приводила его в неистовство.
Но при виде восторженных лиц Великанов гнев его несколько поунялся. Твердыня зачаровывала их. Красавчик просто сиял от восхищения, да и в глазах Первой светилась гордость за давно умерших сородичей. Сотканный-Из-Тумана жадно смотрел вверх, позабыв на время все свои невзгоды. И даже Хоннинскрю — пусть только на миг — перестал выглядеть мрачным и обреченным, словно каменная песнь Ревелстоуна посулила ему некую надежду. Раздираемый противоречивыми чувствами, Ковенант заплетающимся языком спросил:
— Вы можете это прочесть? Объяснить, что все это значит? Я был здесь четыре раза… — Четыре, считая и то кратковременное появление, когда он отказался откликнуться на призыв Лорда Морэма. — …Но никто так и не смог растолковать мне, что за этим кроется.
Некоторое время Великаны молчали — попросту не могли оторвать от твердыни восхищенных глаз. В Прибрежье они видели Коеркри и дивились его красе, но Ревелстоун потряс их. Неожиданно Ковенант с болью в душе понял — теперь ничто не заставит Великанов отступиться, ибо Ревелстоун и Поиск неразделимы. Они никогда не согласятся оставить его на волю Солнечного Яда и Лорда Фоула. Солнечный Яд разъедал их души, подтачивая веру в то, что Поиск действительно может увенчаться удачей. И вправду — чем могли Великаны помочь Стране, сама природа которой стала источником ужаса? Но один лишь вид Ревелстоуна укрепил в них решимость бороться до конца. А стало быть — погибнуть, если только он, Ковенант, не сумеет достаточно скоро найти верный ответ.
Наконец Красавчик, тяжело сглотнув, пробормотал:
— Нет слов… их не найти. Твой скудный человеческий язык лишен… — Слезы струились по щекам Великана, вычерчивая на лице карту его чувств.
— Не только твой, Друг Великанов, — поправила мужа Первая. — Нужных слов не найти во всех языках Земли. В величии гранитного сердца мира заключено то, что невозможно выразить словами. Ибо все смолкает, когда поет чистый камень — а именно это происходит здесь. О сердце мое! — воскликнула она, словно хотела и петь и рыдать одновременно, но не могла должным образом выразить свои чувства.
