— Здорово.
— Мне тоже нравится.
— А вы занялись Ла Мотт, потому что она ваша родственница?
— Наверно… Да нет. Просто когда я была совсем маленькая, мне запомнилось одно её стихотворение. Понимаете, у нас, у Бейли, Кристабель не считается каким-то там предметом гордости. Бейли к литературе равнодушны. Я — выродок. Моя норфолкская бабушка говорила, что слишком заучишься — будешь плохой женой. И потом, норфолкские Бейли с линкольнширскими Бейли не общаются. У линкольнширских все сыновья погибли в Первую мировую, выжил только один, он вернулся с войны инвалидом и едва сводил концы с концами. А у норфолкских родственников деньги не переводились. София Ла Мотт вышла за линкольнширского Бейли. Так что в детстве я и не знала, что у нас в роду была поэтесса, то есть что у нашего предка была свояченица-поэтесса. Два родственника выиграли на скачках в Дерби, дядюшка совершил рекордное восхождение на Эйгер — вот чем гордились.
— И что это за стихотворение?
— О Сивилле Кумской. Из книжки, которую мне подарили как-то на Рождество. Она называлась «Призраки и другие диковины». Сейчас покажу.
Роланд прочёл:
Кто ты?
Остов бессильный,
Ссохшийся, мрачный
В склянице пыльной
На полке чердачной.
Кем была прежде?
Феб наущал меня,
Жёг меня жар его.
Это кричу не я:
Голос мой — дар его.
Что ты видишь?
Зрела чудны́ дела:
Тверди творенье,
Цезаря видела
Я погребенье.
На что уповаешь?
Чувство остынет.
Клятвам не верьте.
Как благостыни
— Грустное стихотворение.
— Маленьким девочкам всегда грустно. Они любят погрустить: им кажется, будто грусть — это душевные силы. Сивилле в бутылке не грозили никакие напасти, её даже тронуть никто не мог — а она хотела умереть. Я и не знала тогда, что это за Сивилла такая. Ритм понравился. А потом, когда я засела за статью о пороговой поэзии, стихотворение вдруг вспомнилось, а с ним и Кристабель. Я писала статью о пространстве в представлении женщин Викторианской эпохи. «Маргинальные существа и лиминальная[29] поэзия». Об агорафобии[30] и клаустрофобии, о противоречивом желании вырваться на простор, на вересковые пустоши, в безграничность — и в то же время забиться, замкнуться в убежище потеснее. Как Эмили Дикинсон в своём добровольном заточении, как Сивилла в своей бутылке.
— Или как Волшебница Падуба в своём Глухом Покое.
— Это другое. Он наказывает её за красоту и, как ему кажется, греховность.
— Ну нет. Он пишет о тех, кто, как и она сама, считает, что её следует наказать за красоту и греховность. Ведь она сама согласна с этим приговором. Она — но не Падуб. Падуб предоставляет читателям решать, кто прав, кто не прав.
В глазах Мод мелькнуло желание поспорить, но вместо этого она спросила:
— А вы? Почему вы занимаетесь Падубом?
— Это от матери: она его очень любила. Она в университете изучала английскую литературу. Мне с детства знакомы его образы: его сэр Уолтер Рэли*, король Оффа* на своём валу, поэма про битву при Азенкуре.[31] А позднее «Рагнарёк». — Роланд замялся. — Когда я окончил школу и размышлял, что я оттуда вынес, они-то и оказались самым живым воспоминанием.
И Мод улыбнулась:
— Вот-вот. Это точно. С нашим образованием мало что остаётся в живых.
* * *
Мод постелила ему на высоком белом диване в гостиной. Не набросала груду спальников и одеял, а именно постелила: свежие, только из стирки, простыни, подушки в хлопчатобумажных наволочках изумрудного цвета. Из выдвижного ящика под диваном вылезло белое ворсистое одеяло. Мод отыскала для Роланда новую зубную щётку в нераспечатанной упаковке и вздохнула:
— Обидно, что сэр Джордж такой. Такой жёлчный нелюдим. Кто знает, что у него хранится. Вы никогда не видели Сил-Корт? Викторианская готика — ажурнее некуда. Шпили, стрельчатые окна, и всё это в лесистой долине. Я могу вас туда свозить. Если у вас будет время. Вообще-то, всё, что связано с жизнью Кристабель, меня не так уж и занимает. Чудно́: мне как-то даже неловко прикасаться к вещам, которые она держала в руках, осматривать места, где она бывала. Главное, её язык — правда? — её мысли…
— Совершенно справедливо.
— Всякие подробности, этот Чужой, которого боялась Бланш, — до них мне и дела не было. Знаю только, что ей кто-то там померещился, а кто он — какая разница? Но вы что-то во мне всколыхнули…
