Кингдон принялся растирать больную ногу. Ему снова захотелось горячо поблагодарить дядю, но просто язык не поворачивался... Но вместо этого он сказал:
— Вы хотите, чтобы я снова извинился? Или, может быть, мне надо рухнуть на колени и омыть ваши башмаки покаянными слезами?
— Прошу вас, мистер Ван Влит! — подала голос Лайя. — Я не могу войти туда, зная, что все они меня ненавидят! Я чувствую, что они не поверят ни единому моему слову!
Она умоляюще сложила руки на груди. Кингдон опустился на соседний стул, взял ее руки в свои и мягко положил их на стол.
— Все будет нормально, Лайя, — успокоил он жену. — Положись на меня. Я не подведу тебя.
Поднявшись, он взял дядю за руку и увлек его к окну.
— Она вот-вот сломается, — тихо произнес он. — Ей сейчас нужен доктор, а не суд присяжных.
— Объясни это Джулиусу Редпату. Он договорится об отсрочке слушания.
— Дело не в том, когда она начнет давать показания, — шептал Кингдон. — Лайя права. Они ненавидят ее. Она получает письма, буквально пропитанные ядом! Боже, вы даже себе представить не можете, что в них написано! Ненависть так и брызжет из этих посланий!
— Члены суда — не анонимные злопыхатели. Они дают присягу.
— А чем эти двадцать человек отличаются от остальных? Весь Лос-Анджелес называет Голливуд сточной канавой. Или присяжные придерживаются иного мнения? Дядя, поймите, ведь им доставит удовольствие разодрать Лайю на части!
И снова Бад на мгновение с теплым чувством вспомнил хрупкую, но гордую девочку.
— Они всего лишь систематизируют собранный по делу материал. Зададут ей те же самые вопросы, на какие она уже ответила в полиции.
— В полиции рядом с ней всегда был Редпат.
— Она актриса. Пусть не жалеет слез. Скажи ей. Если она разведет сопли, это смягчит их.
— Ей нужно чувствовать дружеское плечо. Иначе она такого может наговорить!..
— Господи, Кингдон, она и так уже, прости меня, в дерьме. Глубже некуда, что бы она ни наплела.
— А если она скажет правду? — тихо произнес Кингдон.
Солнечный луч проник сквозь пыльное стекло окна и отбросил причудливую морщинистую тень на лицо Бада, выражавшее удивление. После длительной паузы он наконец спросил:
— Неужели она...?
— По-моему, Лайя уже и так наказана, — ответил Кингдон, утвердительно кивнув.
— Когда ты об этом узнал?
— Она рассказала мне только что. В машине. — Помолчав, Кингдон продолжал: — Мы заключили соглашение. Если вы по моей просьбе поговорите с кем-нибудь из присяжных, она даст мне развод.
— Ты заключил дрянную сделку, Кингдон. Я уж молчу об этической стороне вопроса... Ты и без этого можешь добиться развода.
— Вы правы. Но я все равно подошел бы к вам. Лайя всегда пробуждала во мне чувство... не то чтобы симпатии, но что-то близкое к этому. Что бы она ни совершила — преступление или просто что-то аморальное, — я неизменно это чувствую. И даже в тех случаях, когда никакой моей вины нет, я чувствую себя виноватым.
— Знаешь, твоя логика мне недоступна.
— Вся суть в том, что моя жена уже прошла через все круги ада. Бог и так уже наказал ее, и я не собираюсь участвовать в ее травле.
— Кто тебе сказал, что ты обязан защищать ее?
— Обязан!
— Почему?
— Я только что попытался объяснить.
— А она когда-нибудь защищала тебя? Она даже разболтала на весь мир твою самую сокровенную тайну... — Бад осекся.
Кингдон пораженно уставился на него. Карие зрачки его глаз сузились.
Чувствуя, что краснеет, Бад все же не отвел взгляда. «Хватит играть в молчанку», — решил он.
— Во Франции тебе не повезло на всю оставшуюся жизнь, — произнес Бад.
Кингдон отвернулся и прижался лбом к пыльному стеклу. А Бад в ту секунду припомнил отвратительное, выворачивающее душу наизнанку чувство поражения, которое он испытал, когда ему удалось несколько лет назад отвадить Кингдона от Тессы. Еще тогда ему хотелось утешить парня, положить свою руку на его напряженные плечи. Теперь он это сделал.
— Ладно, Кингдон, — сказал он. — Чо вытянет Лайю. В жизни ему приходилось порой делать кое-что и похуже.
Кингдон кивнул, все еще прижимаясь лбом к оконному стеклу.
Бад подошел к длинному столу и сел на стул рядом с Лайей. Он сказал:
