Она ответила взглядом на взгляд, потом негромко сказала:
— День добрый.
Голос был низкий и густой. Он отозвался:
— Добрей не бывает.
И сразу назвал себя:
— Евгений.
Она спросила:
— Без отчества? Запросто?
— Зачем нам оно? Не так уж я стар.
Она засмеялась:
— Ну, как хотите. Будете — Жека. Разрешаете?
— Конечно. А кто же вы?
— Я — Ксана.
Они обменялись рукопожатием. Она посмотрела на него с тем же задевшим его выражением («насмешка и вызов»), не то спросила, не то скомандовала:
— Вперед?
Женечка сказал:
— Я готов.
Когда они вышли вдвоем на улицу, уже зажигались фонари. Ветер утих, весна дышала еще непривычной хрусткой свежестью. Ксана осведомилась:
— Так что же, понравился вам наш городок?
Женечка Греков улыбнулся:
— По первости — очень симпатичный.
— По первости — мы все симпатичные. Но вы-то весь его исходили. Можно сказать, прогулялись на совесть.
Он подумал: «Вот и первый сигнал. Я был пасом. Как серенький козлик. С какою целью? Чтоб убедиться, что в городе О. я сам по себе? Но почему я оповещен, что пребываю под колпаком? Тебе, друг Жека, напоминают: играть ты будешь по нашим правилам. Не вздумай рыпнуться, дорогой». И ощутил, как в нем шевельнулся знакомый давешний холодок.
Вслух он безмятежно сказал:
— В номере одному тоска.
— Не любите одиночества, Жека?
— Я молодой для одиночества.
Она покачала головой.
— А вы не удивились?
— Чему же?
— Что девушка за вами пришла?
Женечка весело хохотнул.
— Во всяком случае, не огорчился. О местных девушках слух идет.
— Зря не придали ему значения.
— Зря вы так полагаете, Ксана. Я как раз понял с первого взгляда: к вам требуется особый подход.
— Какой же это — московский подход? С первого взгляда — ключи от джипа?
— Эта легенда не про меня. Я репортер, а не экспортер.
Она сказала:
— Джип мне без надобности. Ну а ключи мы подберем.
«Мне угрожают?» Он разозлился.
— Так ведь и я за тем же приехал. За ключиками. Вы так не думали?
— Нет, это было бы необаятельно.
— А что же тогда?
— Ну, например: приехали за мной поухаживать.
Смена мелодии. Но он не расслабился. И озабоченно произнес:
— Да, это было бы обаятельно. Но боязно.
Она усмехнулась:
— Боязливым ничего не обламывается.
— Не за себя я боюсь, а за вас.
— И за меня бояться не надо. Женщины — они хитрожопые. Нужно уйти — отгрызет свой хвост, и поминай как ее звали. Подружка моя мне рассказала: одну шалаву супруг засек. С любовничком. Дал железную клятву: пришьет ее собственной рукой. Так бы и сделал, он был безбашенный. Если б, конечно, ее нашел. Только она подалась в проводницы — меняла поезда и маршруты. Так и объездила всю Россию, пока он на это рукой не махнул. Той самой, которой сулил казнить. Вот оно как, боязливый Жека.
Что-то ты с ходу развеселилась. А впрочем, нет дыма без огонька. Гость из столицы мог показаться. Как говорится, свободная вещь. Свежие люди всегда притягательны. Да, москвичей не очень-то любят, а все-таки есть у них свой манок.
Он искоса взглянул на нее. Откуда взялся у дискоболки этот орлиный нос с горбинкой?
В окнах качался зыбкий свет зажженных ламп, в коричневых гнездах ворочалась скрытая от него вязкая неспешная жизнь. Ветер доносил из дворов и палисадников пряную одурь. Ему подумалось, как здесь любятся средь белой черемуховой кипени, когда наливается силой и жаром принявшая в себя семя земля.
Командировка не из простых. Но я не вздыхаю над Женечкой Грековым, ибо предвижу его судьбу. Знаю, что скоро, совсем уже скоро, он, с его норовом, с тем же азартом, ринется штурмовать словесность, и я завидую исступленно, прежде всего неистощимому, немереному запасу времени. Во рту пересыхает от зависти уже при одной лишь мысли о том, сколько бумаги он изведет, сколько найдет — с течением времени — точных необходимых слов, сколько они ему принесут головокружительной радости, медленно притираясь друг к дружке, принюхиваясь одно к другому.
Мысленно вижу я эти оранжевые, дурманные, колдовские утра, когда, отряхнув капли воды с бритого свежего лица, вздрагивая от нетерпения, бросается он за письменный стол.
А день еще только начинается, весна в зените, и впереди долгое плодоносное лето — за этот срок Женечка Греков испишет одну, вторую и третью стопку послушной ему бумаги. Чего бы ни дал я, чтоб оказаться на месте этого Арамиса и видеть перед собой бесконечную, теряющуюся в вешнем дыму, счастливую вереницу дней.
