Но для того и существует нерассуждающая вера, вера угольщиков, вера тех, кто, подобно Святой Тересе (Vida, cap. XXV, Г), не хочет пользоваться услугами теологии. «Об этом вы меня не спрашивайте, я человек неученый; у Святой Матери Церкви есть ученые доктора, они знают ответ», - вот чему научил нас Катехизис. Институт духовенства, помимо всего прочего, был учрежден именно для того, чтобы Церковь обучающая была хранилищем, скорей резервуаром, чем рекой, reservoir instead of river, как сказал Брукс{102}, секретов богословия. «Делом Никейского собора, - говорит Гарнак (Dogmengeschichte, И, I, cap. VII, 3), - была победа духовенства над верой христианского народа. Уже учение о Логосе было непонятно для не богословов. Вместе с утверждением никейско-каппадокийской формулы как символа фундаментального вероисповедания Церкви для католиков-мирян стало совершенно невозможно овладеть глубоким знанием христианской веры в соответствии с нормой церковной доктрины. И с каждым разом все больше и больше укоренялась идея о том, что христианство это откровение непостижимого», Так оно и было на самом деле.
А почему это произошло? Потому, что вера, то есть жизнь, уже не чувствовала себя уверенной в себе самой. Ей было недостаточно ни традиционализма, ни богословского позитивизма Дунса Скота{103}; она хотела рационализироваться. И свой фундамент она стремилась установить уже не вне разума, то есть там, где ему и положено быть, а на разуме, то есть в самом разуме. Номиналистская, позитивистская, или волюнтаристская, позиция Скота, согласно которой закон и истина зависят не от сущности, а скорее от свободной и неисповедимой воли Божией, делая акцент на предельной иррациональности религии, подвергала опасности скорее веру людей зрелого ума, чем веру угольщиков. Отсюда триумф томистского теологического рационализма. И уже недостаточно верить в существование Бога, но да падет анафема на того, кто, хотя и верит в это, не верит, что могут быть доказуемые аргументы в пользу существования Бога, или считает, что до сих пор никто не представил неопровержимого доказательства существования Бога при помощи этих аргументов. Хотя тут, наверное, можно было бы сказать словами Поля: «Если бы вечное спасение зависело от математических аксиом, следовало бы иметь в виду, что самая одиозная человеческая софистика обратилась бы уже против их универсальных значений с тою же энергией, какую ныне она направляет против Бога, души и Христа».
Дело в том, что католицизм колеблется между мистикой, то есть внутренним опытом Бога живого во Христе, опытом, который невозможно передать другим и опасность которого состоит в растворении личности в Боге, опасность, от которой не спасает наш витальный голод, и рационализмом, с которым она ведет войну (см. Weizsacker, op. cit.); он колеблется между религиенизированной наукой и онаученной религией. Апокалиптический энтузиазм мало-помалу сменился неоплатоническим мистицизмом, которого богословие избегало, опасаясь злоупотреблений
фантазии, поскольку она извращала веру, создавая экстравагантные гностические конструкции. Но богословие вынуждено было пойти на компромисс и с гностицизмом, и с рационализмом; ни фантазия, ни разум не одержали окончательной победы. И в результате католическая догматика превратилась в систему противоречий, худо-бедно увязанных между собой. Догмат о Троице был явным компромиссом между монотеизмом и политеизмом, и точно так же компромисс был заключен между человечностью и божественностью Христа, природой и благодатью, благодатью и свободной волей, свободной волей и божественным провидением и т.д. И может быть дело в том, что, как говорит Герман (loco citato), «религиозная мысль развивается в своих логических выводах, и в то же время она вступает в конфликт с выводами иного рода, которые в равной мере принадлежат к жизни религии». Что и придает католицизму его глубокую жизненную диалектику. Но какой ценой?
Ценой, прямо скажем, ущемления умственных потребностей верующих, запросов зрелого ума. От верующих требуется вера либо во все, либо ни во что, либо принять всю догматику целиком, либо лишиться всего в случае, если хотя бы малейшая часть ее оказалась для них неприемлемой. А в результате получилось, что, как говорил великий проповедник унитаризма Ченнинг
