Преследователи Иисуса, хотевшие погубить Его, решили задать Ему вопрос, позволительно ли давать подать Кесарю, завоевателю, врагу их иудейской родины, которому принадлежала власть. Если бы Иисус ответил на этот вопрос «да», они бы выставили Его перед народом как плохого иудея, плохого патриота, а если бы Он ответил «нет», то в этом случае они выдали бы Его римским властям как мятежника. Выслушав вопрос, Иисус попросил у них монету и, показав ее, спросил: «Чье это изображение?». «Кесарево», - ответили они. Тогда Он сказал: «Итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу». Что понимать надо так: отдавайте кесарю, миру, обществу деньги, они принадлежат кесарю, миру, обществу; Богу же отдавайте душу» которой предстоит воскреснуть в теле. Здесь Иисус, который еще прежде сказал, что богатому войти в Царство Небесное труднее, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко, отстранился от каких бы то ни было социально-экономических проблем и показал, что Его благая весть не имеет ничего общего ни с социально- экономическими, ни с национальными вопросами, она не имеет никакого отношения ни к демократии, ни к демагогии интернационализма, ни к национализму.
На каком же основании фарисеи осудили Христа? Вернее, что явилось поводом для Его осуждения? Об этом говорится в четвертом Евангелии. Таким поводом стал антипатриотизм Христа. «Тогда первосвященники и фарисеи собрали совет и говорили: что нам делать? Этот Человек много чудес творит; Если оставим Его так, то все уверуют в Него, - и придут римляне и овладеют и местом нашим и народом». И один из них, некий Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: «Вы ничего не знаете, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб» (Иоанн, XI, 47-51).
Очевидно, что они хотели погубить Христа из-за того, что Он был антипатриотом, из-за того, что Царство Его не от мира сего, из-за того, что Ему не было никакого дела ни до политической экономии, ни до демократии, ни до патриотизма.
Но после Константина{357}, когда началась романизация христианства, когда буква - а не слово - Евангелия начала превращаться в нечто вроде закона Двенадцати Таблиц{358}, кесари стали предпочитать покровительство Отца покровительству Сына, Бога они предпочли Христу и христианскосги. И тогда появился на свет этот монстр - так называемое Каноническое право{359}. Таким образом утвердилось юридическое, мирское, социальное понятие христианства. Уже Святой Августин, человек Буквы, был юристом, адвокатом. И Святой Павел тоже был юристом, хотя в то же самое время он был и мистиком. И в душе его боролись юрист и мистик, закон и благодать.
Право и обязанность - это юридические понятия, а не религиозные чувства. Тогда как христианскими категориями являются благодать и самопожертвование. И словосочетание «христианская демократия» - такая же бессмыслица, как «сапоги всмятку». Может ли быть христианином тот, кто устанавливает тиранию, или тот, кто поддерживает демократию или борется за гражданские права? Христианин как таковой не имеет ко всему этому никакого отношения.
Однако если христианин это человек, живущий в обществе, человек гражданский, гражданин, то каким же образом может он оставаться в стороне от общественной и гражданской жизни? Христианскость требует от него предельного одиночества; идеал христианскости - монах, который оставил отца и мать, братьев и сестер ради Христа, который никогда не создаст семьи, никогда не станет мужем и отцом. Увы! Если мы не хотим, чтобы род человеческий прекратил свое существование, если мы исходим из того, что христианство, в смысле социального и гражданского сообщества христиан, и христианская Церковь должны существовать и впредь, то такой христианин невозможен. И это самое ужасное в агонии христианства.
Не может осуществиться в истории то, что по самой сути своей является антиисторическим, то, что является отрицанием истории. Что-нибудь одно: либо воскресение плоти, либо бессмертие души, либо Слово, либо Буква, либо Евангелие, либо Библия. История погребает своих мертвецов, чтобы жить за счет них. В истории правят мертвые, тогда как Бог Христа не есть Бог мертвых, но живых.
