Но разве не является условием, без которого немыслимо наше вечное единение с Богом, уничтожение нашего желания? Чем отличается погружение моего сознания в Бога от погружения Бога в мое сознание? Ручеек ли теряется в море или море - в ручейке? Результат один и тот же.
Нашей чувственной основой является страстное желание не утратить ощущение непрерывности своего сознания, не разорвать связь наших воспоминаний, не потерять чувства своей собственной конкретной личной идентичности, даже если мы мало-помалу погружаемся в Бога, обогащая Его. Кто в свои восемьдесят лет помнит себя восьмилетнего, хотя и сознает связь между тем, каков он теперь, и тем, каким он был тогда? И можно сказать, что для нашего чувства проблема сводится к тому, существует ли Бог, существует ли человеческая цель Вселенной. Но что значит эта цель? Ведь если всегда можно спросить о почему всякого почему, то точно так же всегда можно спросить о для чего всякого для чего. Полагая, что Бог существует, можно спросить: «Для чего существует Бог?». Для себя самого, - скажут мне. А кто-то непременно возразит: «что дает нам это сознание, кроме вывода об отсутствии сознания?». Но мы всегда приходим к выводу, сделанному еще Плотином (Энн. II, IX, 8), согласно которому, спросить, почему создан мир - это все равно, что спросить, почему существует душа. Только не почему, a δια τι, для чего.
Для того, кто занимает внешнюю, гипотетическую, объективную - иначе говоря, нечеловеческую - позицию, последнее для чего столь же недосягаемо и поистине абсурдно, как и последнее почему. Действительно, что может быть его результатом, кроме вывода о том, что никакой цели нет. Разве есть какое-нибудь логическое противоречие в том, что Вселенная не предназначена ни к какой цели - будь то цель человеческая или сверхчеловеческая? Разве противоречит разуму вывод о том, что все это не имеет никакой иной цели, кроме как существовать, просто жить и псе? Так это выглядит для того, кто занимает внешнюю позицию, но для того, кто живет, страдает и страждет внутри себя... для такого человека это вопрос жизни или смерти.
Так что ищи самого себя! Но что если в результате кто-то обнаружит свое собственное небытие? «В поисках самого себя человек стад грешником, а найдя то, что искал, он стал несчастным», - сказал Боссюэ (Traite de la concupiscence, cap. XI). «Ищи самого себя!» начинается с «познай самого себя!»{206} . На что Карлейль{207} (Past and present, book III, chap. XI) возражает: «Вот последнее евангелие этого мира: знай свое дело и делай его! Познай самого себя!... Долго же терзало тебя это самое твое я; никогда, мне кажется, не достигнешь ты этого познания. Не верь, что твоя задача в самопознании, ты - непознаваемый индивид, ты познаешь то, что можешь сделать, так сделай это, подобно Геркулесу. Это будет лучше всего». Да, но что если то, что я буду делать, будет в конце концов тоже утрачено? А если это будет утрачено, то для чего же это делать? Да, конечно, если я доведу до конца свое дело - а которое дело мое? - не задумываясь о себе, то наверное это будет проявлением любви к Богу. Но что значит любить Бога?
А с другой стороны, если любовь к Богу живет во мне, то не значит ли это, что я люблю скорее себя, нежели Бога, что в Боге я люблю самого себя?
В действительности, после смерти мы хотели бы продолжать эту жизнь, эту же самую смертную жизнь, но только без ее зол, без скуки и без смерти. Как раз это и выразил испанец Сенека{208} в своем Утешении к Марсию (XXVI); его желанием было не что иное, как вновь прожить эту жизнь: ista moliri{209}. И именно об этом молил Иов (XIX, 25-27), говоря что узрит Бога во плоти своей, а не в духе. И что же иное может означать такое комическое недоразумение, как вечное возвращение, вышедшее из трагических глубин души несчастного Ницше, который жаждал правильно понятого и мирского бессмертия.
Что же касается того блаженного видения, которое предстает перед нами как принципиальное католическое решение, то как может оно осуществиться, я повторяю, без уничтожения самосознания? Не будет ли оно подобно сну, в котором мы видим сны, не подозревая о том, что видим все это во сне? Кому захочется такой вечной жизни? Мыслить и не сознавать при этом того, кто мыслит, значит не чувствовать самого себя, значит не быть. Разве вечная жизнь не есть вечное сознание? Разве жить вечно это не значит не только узреть Бога, но и знать, что я узрел Его, сознавая самого себя одновременно и как несходного Богу? Тот, кто спит, живет, но не имеет сознания самого себя, Кто пожелает себе такого вечного сна? Когда Кирка советует Улиссу сойти в обитель мертвых, чтобы попросить совета у прорицателя Тиресия, она ему говорит, что там, среди теней умерших, Тиресий единственный сохраняет разум, ибо все прочие колеблются, словно тени (
