— Нет… Если б мне яблочко показало крест, я бы думала, что ты виноват в этом, а я не хочу.
Розарка сама выбрала яблоко и разрезала его.
— Крест! — прошептала она и, помолчав, прибавила: — Я умру, как умерла бедная моя мама, когда ей в сочельник выпал крест.
— Не будь глупой, — успокаивал ее муж, — ведь это только игра, ты не должна верить.
«Это не игра… это пророчество нашей яблони», — чуть не сорвалось с языка у отца, но он промолчал.
И ему и дочери яблоки уже не казались такими вкусными. Только Иржи ел с аппетитом и говорил, чтобы рассеять мрачное настроение, но и он замолчал, увидев, что старания его напрасны. И ему стало грустно. Все молчали. В горнице было душно. Закашляли старые часы, пробив двенадцать.
«Смерть!» — отозвалось в Ружене.
Она встала, будто раненая, подошла к спящему в колыбели ребенку и, положив голову к нему на одеяльце, сказала:
— Твоей матери суждено умереть, бедный мой малютка!
Ружена заплакала. Ребенок проснулся и тоже заплакал. Она боялась не за себя и свою жизнь, а за ребенка, который останется сиротой. В эту минуту она была только матерью, а чувство матери сильнее, чем любовь женщины к мужчине: это — единственная сила, возрождающая природу.
— Ружена! — сказал Иржи, встав рядом с ней у колыбели и положив ей руку на плечо. Сегодня он впервые назвал ее по имени, впервые взглянул на ребенка. Она обернулась к нему. — Не бойся и не верь приметам. Ведь яблоко не всеведущий пророк. Знаешь что, Ружена?
— Что? — спросила она шепотом.
— Вернись ко мне, и все будет хорошо. — Он произнес эти слова медленно, запинаясь.
— А что будет с моим бедным малюткой?
Прежде чем Иржи успел ответить, на дворе завыл и с силой ударил в окно вихрь. Затряслись стены, зазвенели стекла. В гуле ветра послышались удары в дверь.
Бух… бух… бух…
Дед затрясся от испуга и перекрестился.
— Господь бог с нами, а злой дух вон.
— Откройте.
— Я боюсь.
— Иржик, иди ты.
Он пошел.
— Кто там? — Открой.
— Кто ты?
— Матоуш… Штепанек…
— Господи боже, это ты?
— Скорей впусти. Речь идет о моей жизни.
Он вошел в горницу весь в снегу.
От него веяло холодом, на пол падали хлопья снега. Старик с учителем с ужасом смотрели на него, как на привидение. Только Розарка воскликнула:
— Матоуш!
— Я бежал… Устал до смерти… Чего-нибудь поесть и попить.
Он опустился на лавку у стола. Розарка достала из-за печи ватрушки и положила перед ним. Он хотел есть, но не мог. На него напало удушье.
— Пить… пить!..
Кикал принес ему в кувшине свежей воды.
Он стал жадно пить.
— Откуда ты?
Матоуш не отвечал, тупо, словно сквозь туман, глядя вокруг.
«Там полка… Здесь часы», — промелькнуло у него в голове.
Все молчали и ждали, пока он заговорит. В тишине вдруг раздался крик ребенка. Молодая мать подняла голову и показала рукой в темный угол, где стояла колыбель. Матоуш встал и нетвердыми шагами направился к ребенку.
— Мальчик?
— Мальчик.
— Как назвали?
— Матоуш.
Имя ребенка кольнуло Иржи, а губы Матоуша едва заметно улыбнулись.
— А теперь расскажи, что с тобой, откуда ты появился?
Матоуш глубоко вздохнул и прерывающимся голосом начал:
— Сидели мы с Пехаром и Захом в одной тюрьме. Мы были в разных камерах, но нам удалось на прогулках тайно сговориться о побеге. После тяжелых усилий все трое бежали. Что случилось потом, лучше не спрашивайте.
Он остановился; ему было тяжело говорить.
— Договаривай!
Матоуш, вздохнув, продолжал:
— Тоника и Войтеха застрелили во время побега, а я убежал… Гм… убежал… Меня преследуют по пятам, и я должен сегодня же ночью снова бежать. Завтра сюда могут прийти с обыском, и если меня найдут здесь, вам будет плохо. Дайте мне что-нибудь на дорогу… еды… и, если есть, пару крейцеров.
Старик, утирая слезы, выдвинул ящик в столе, вынул горшочек, высыпал из него все свои скромные сбережения и выложил их на стол.
— Вот… возьми.
Дочь, заломив руки, зарыдала. Подойдя к печи, она взяла рождественскую булку и завернула ее вместе с краюхой хлеба.
— Ружена, — показал отец на корзину, — еще пару яблочек.
Она положила и яблоки.
— Так… тебе этого хватит дня на два.
— Спасибо… А теперь, Руженка, самое главное… Помнишь, как нас в прошлом году весной арестовали жандармы на Гавловой просеке и ты спрятала на груди рукопись?
