О религии Льва Толстого - страница 106
VII.
В «Исповеди», сочетавшей в поразительной смеси благочестивую Нехлюдовскую «ложь» с потрясающими стонами дяди Ерошки, «панически» испугавшагося смерти, Толстой выставляет причиной своего отпадения от православия то, что православие «внежизненно» — бездейственно в жизни. «Вероучение это исповедуется где-то там, вдали от жизни, независимо от нея. Если сталкиваешься с ним, то только как с внешним, не связанным с жизнью явлением». Толстой-Нехлюдов осмеливается сказать гораздо больше. «По жизни человека, по делам его… нельзя узнать, верующий он или нет. Если и есть различие между явно исповедующим православие и отрицающим его, то не в пользу первого. Как теперь, так и тогда явное признание и исповедание православия большею частью встречалось в людях тупых, жестоких и считающих себя очень важными. Ум же, честность, прямота, прямодушие и нравственность большею частью встречались в людях, признающих себя неверующими».
Так говорит Нехлюдов и опять по-Нехлюдовски лжет. Мы только что говорили об юродивом Грише. О нем свидетельствует Толстой-художник. Гриша явно и фанатично исповедует православие. И в нем ли нет жизни, отличной от тех, кто православие отрицает? Как нечестно относится Нехлюдов к художественной памяти Толстого! Ведь обещал же Толстой Гриши никогда не забывать. Но «Гриши» — явление собирательное. В православии Гриши всегда были, всегда есть и всегда будут. Об одном из этих Гриш Толстой, уже плененный Нехлюдовщиной, говорит: «Этот о. Амвросий совсем святой человек». А если святой, то чего же еще нужно Толстому?
Но оставим святых. «Святые» в фокус художественного зрения Толстого не попадали. Один Гриша — исключение. Зато простые, смиренно-верующие из православия не раз попадали на полотно толстовских картин, и всегда Толстой, следуя внушениям своего гения, рисует их, как бы прямое опровержение всем благочестивым изветам Нехлюдова. Хороший пример Наталья Савишна. Она ли не православная?
«Нет, батюшка, — говорит она на вопрос Николеньки о только-что умершей матери, — теперь ее душа здесь, — и она указала на потолок. Она говорила почти шепотом и с таким чувством и убеждением, что я невольно поднял глаза кверху, смотрел на карнизы и искал чего-то. Вот я вам скажу, мой батюшка, — продолжала старушка, — две недели после кончины душа бывает в своем доме, только ее не видать; на четырнадцатый день ее уносят в первое мытарство, потом во второе, в третье, и так она ходит сорок дней, и когда пройдет через все, тогда уж вселяется в царствие небесное».
Вы слышите специфический аромат православия, и вот что о жизни этой смиренно-верующей православной души говорит Толстой:
«С тех пор, как я помню себя, помню я и Наталью Савишну, ее любовь и ласки; но теперь только умею ценить их, тогда же мне и в голову не приходило, какое редкое, чудесное создание была эта старушка. Она не только никогда не говорила, но и не думала о себе: вся жизнь ее была любовь, самопожертвование…»
Когда maman при выходе замуж вручила Наталье Савишне вольную и пообещала отдельное жалованье, «Наталья Савишна молча выслушала это, потом, взяв в руки документ, злобно взглянула на него, пробормотала себе что-то под нос и выбежала из комнаты, хлопнув дверью».
— Что с вами, голубушка, Наталья Савишна? — спросила растроганная maman, взяв ее за руку.
— Ничего, матушка, — с усилием, удерживая слезы, отвечала она, — должно быть, я вам противна стала, что вы меня со двора гоните. Что-ж, я пойду.
Она вырвала свою руку и хотела уйти из комнаты. Но maman удержала ее, обняла, и они обе расплакались». Всего раз обидев Николеньку, она сейчас же стала просить прощенья.
«Полноте, мой батюшка, не плачьте… полно, простите… меня дуру. Я виновата. Уж вы меня простите… вот вам. «Она вынула из-под платка корнет, сделанный из красной бумаги, в котором были две карамельки и одна винная ягода, и дрожащей рукой подала его мне. У меня недоставало сил взглянуть в лицо доброй старушке; я, отвернувшись, принял подарок, и слезы потекли еще обильнее, но уже не от злости, а от любви и стыда».
