Бедные студенты!
12) "Жизнь без горя, без печали", — опять образчик в ином роде. — Это уже стихотворная штука, по размеру напоминающая "Конька Горбунка" Ершова; но с такими стихами, каких нет у Ершова. Например:
Не собьемся, братцы, с такты,
Там какая есть у нас,
Все же такта, — ну вот так-то (стр. 7).
Ты пусти меня, желанный,
В море синее гулять,
Воевода ты мой сбранный (8).
Дошло до "взбранного воеводы", — и идет далее.
13) "Дедушка Назарыч", — отставной солдат лес караулит и трет табак, "пертюнец". По скромности или по иным требованиям автор это словцо в одной букве испортил, но зато в другом поправил. Табак "пертюнец" очень понравился дьячку, и этот дьячок, чтобы отблагодарить солдата, приносит "портрет", который должен служить вывескою для терщика. Чей же это портрет? Благоволите, читатель, выписать себе от комиссионера военно-учебных заведений эту книжечку и полюбоваться картинкою, напечатанною на 25-й странице, и вы, конечно, узнаете и фигуру и позу. Это мужчина, который нимало не похож на Назарыча, а похож на типическое изображение совсем иного лица. В левой руке у него чаша на высокой ножке, отнюдь не похожая ни на муравленый горшок, ни на иготь [6], в каких трут табак. В облике нет ничего воинственного, а скорее нечто иконописное — даже древлеписные движки есть на челе, а вокруг головы венчиком расположены буквы, образующие слова: "Отменный табак". Есть тут намек и на хлеб, но при этом прималевана и бутылка… Всмотритесь в эту картинку, и вы не затруднитесь узнать нечто весьма вам знакомое [7] и, конечно, не поверите, чтобы такую кощунственную штуку мог выкинуть человек русский… Но и этого мало: по игровой фантазии г. Погосского (26), "мальчишка Васютка приткнул свой нос к носу портрета и что сам имел под носом, то и припечатал, — отчего портрет еще живее вышел".
На этой тринадцатой книжке надо остановиться: здесь, говоря в тоне рассматриваемого нами оригинального писателя, — "чертова дюжина", далее которой забираться уже невозможно. Даже в тех целях, в которых мы должны были пошевелить ворох нашей новой солдатской литературы, следить за нею неудобно. Дальше приведенных нами тринадцати повестей стоит "Посестра Танька", — это солдатская Мессалина русского сельского происхождения. "Посестра Танька" из всех книг Погосского самая распространенная и самая расхваленная в свое время критикою. "Посестра Танька" не "посестрие" в раскольничьем смысле, — не "сталая подруга" человека, имеющего свой взгляд на брак, но все-таки держащегося "любве ко единой жене произволения". "Посестра Танька" г. Погосского держится донжуановского взгляда по истолкованию гр. А. К. Толстого. Раз оскорбленная изменою, она "насмешке жизни мстит насмешкой" [8]. Но quod licet Jovi, non licet bovi [9]; что у графа А. К. Толстого разыгралось в каприз сердца, то у Погосского выразилось простым муженеистовством. Байронизм Погосского годился только на то, чтобы изобразить в героине развратницу, от подробной передачи похождений которой должно отказаться самое беззастенчивое перо. Что здесь описано на одной 53-й странице, того не встретите ни в какой другой современной русской книге. Но все это, невозможное для повторения, не лишено и некоторой тенденции: проститутская практика Таньки, которой "везде было полно", связана с храмовыми праздниками, причем "всесветная и безответная, неистомная и беспардонная" красавица (86) получает себе и церковника; и тот говорит (83): "и аз аки людие". Словом, повесть совершенно невозможная для человека, в котором была бы хоть капля жалости к нравственному состоянию читателя.
И между тем этот грубейший цинизм, эта неслыханнейшая безнравственность поддерживалась не только теми, с которых нечего спрашивать литературных понятий, но она одобрялась и критикою — тою самою критикою, которая преследовала "клубничное настроение" Всеволода Крестовского. Но что же "Петербургские трущобы" г. Крестовского в сравнении с любым произведением из перечисленной нами более дюжины г. Погосского? Никакая Чуха, никакая Крыса "Трущоб" не могут идти и в сравнение с "Посестрою Танькою". Если нам скажут, что "общий вывод" в солдатской литературе Погосского имеет доброе направление, то допустим, что это так; но разве меньше добрых стремлений в "книге о сытых и голодных" г. Крестовского? Если скажут, что у Погосского все искупается его литературным мастерством и знанием быта, то не станем об этом спорить. Что за мастер г. Погосский, это видно, но видно и то, какой он знаток солдатского быта. Он изучил его — это правда, но только с какой стороны? Допустим, что у г. Погосского были самые добрые намерения и что в его рассказах есть одобрительный "общий вывод": но… Это напоминает известное сравнение Гейне
