О лебединых крыльях, котах и чудесах - страница 25

Я молчу. Снаружи. А внутри усиленно занимаюсь тем, что топлю в сиропе кротости и смирения внутреннего Халка. Потому что я-то уеду, а матушке потом заново растить цветы взаимопонимания на грядке, удобренной соседскими кишками и кровью.

И тут из-за спиленной березы поднимается спящий там до этого Вася.

Вася – фигура эпического размаха. Местная легенда. Старше меня всего лет на восемь, но выглядит как вечный энт: огромный, седой, с руками-ветками и вороньим гнездом на голове. Слово «бухает» и близко не отражает той глубины отношений, которая сложилась между Васей и водкой.

Вася был задуман Создателем для разрушения крепостей и уравнивания городов с рельефом местности, но где-то в небесной канцелярии что-то напортачили, и он родился в поволжской деревушке. Где занимается тем же самым, но в совершенно не удовлетворяющих его душу масштабах.

Еще до всех этих наших интернетов с котиками у Васи была любимая угроза: «Ты у меня щас разродишься котятами». И пару раз при виде драки с его участием я была близка к мысли, что уже пора нести щипцы, зажимы и что там еще используют акушеры.

Вася страшный, нелепый, бестолковый, пьющий и трогательный.

А еще он до смешного привязан к нашей семье.

– От вы сучары! – приветственно начинает Вася.

И затем толкает речь. Она начинается с буквы «ё», заканчивается буквой «хэ», между ними поместились сто сорок семь букв неизвестного науке, но интуитивно понятного любому колхознику алфавита. Квинтэссенция Васиного обращения сводится к предложению всем незаинтересованным лицам очистить помещение, город, область, мир от своего бренного существования, пока он сам не начал способствовать. Иначе тут все захлебнутся в котятах.

Лучшие люди деревни утекают прочь, напутствуемые пожеланиями, от дословной передачи которых запылал бы «Фейсбук». Через две минуты только пыль покорно оседает, со страхом косясь на Васю: типа, можно я тут побуду, нет? я тихонечко.

Вася садится на траву.

– Чо смурная какая? – благодушно спрашивает он.

Будто не орал только что так, что наличники потрескались.

Тошно мне, говорю, Вась. Тридцать с гаком лет, как мы тут живем, а ничего не меняется. И рыла все те же, и говорят всё то же.

– Ты посмотри на это дело с другой стороны, – предлагает Вася. – И тридцать лет назад я б этих гнид уделал. И сейчас я их уделываю. На голодный желудок, между прочим! Сообразила, к чему это я?

– Сообразила, – говорю. – Пойдем, борща тебе налью, матушка только утром сварила.

– Я к тому, – говорит Вася, с жалостью глядя на меня, – что если где-то не меняется что-то плохое, то там же не меняется и что-то хорошее.

Сплюнул во вздрогнувшую от ужаса траву, помахал мне лапой и пошел.

Вася завел себе ужа. Назвал Васькой. Я не очень удивилась: последние три его кошки были Васятки.

Ужик худенький и простодушный. У него внимательные глазки, растрескавшаяся, как сухая земля, макушка и чернильные дырочки ноздрей.

По вечерам оба Василия выползают наружу, один из дома, другой из-под крыльца, и встречаются возле скамейки.

– Образовываю я его, – флегматично говорит Вася. – Объясняю ему, как у нас тут все устроено.

– А почему не кошкам?

– Кошки что, – отмахивается Вася, – кошки дуры. Перебивают только.

Ужик лежит у него на коленях, острым подбородком уткнувшись в Васину ладонь.

– Про реку вот ему рассказывал. – Вася почесывает ужу загривок. – Про труп врага. Ну, который мимо плывет. Пока не проплыл, из реки пить можно было. А проплыл – и все, хана. Испортил водопой, гнида, лучше б не подыхал, от живого вреда меньше. А чего смеешься-то? Чего смеешься! Не, ну ты хуже кошки.

Ужик молча крутит головой. Возле скамейки толпятся старые седые одуванчики. Ветер шевелит желтую стружку березовых листьев.

– Я его яйцом кормлю, – говорит Вася. – Яйцо он уважает. Как думаешь, он зиму переживет?

– Переживет, – говорю. – Заныкается под домом и проспит до весны.

– Вот и мне бы, – говорит Вася, – заныкаться и до весны.

С веток боярышника воробьи стреляют ягоды, как мальчишки сигареты у прохожих – с опаской и восхищением от собственной дерзости. Над соседской баней шерстяной столб дыма, такой густой, что из него можно прясть кудель.