В эссе “О времени” Кузьма наградил нас перспективной и выразительной формулой, что-то вроде символа веры, заповедей блаженства или на худой конец — воскресной проповедь, раскрывающая евхаристическую тайну:
“И ни в коем случае, если ты поэт, нельзя писать”.
“Мысль изреченная есть ложь”.
Это — волки от испуга скушали друг друга. Попытка статикой выразить динамику, Члено(да, да)вредительство. Мир это Храм, а не мастерская.
Без чуда нет мира, как нет его без поэта. Без влюбленного.
Остальные — циники, иначе — бессильники. Боятся и разлагают собственную любовь — признак ничтожедушества, невлюбленности. Капитуляция, трусливое признание несоответствия, а не: “Вот я весь, я вышел на подмостки” (Ба, погодите, так ведь это тобой нелюбимый Пастернак? “Гамлет”? основной вариант: “Зал затих, я вышел на подмостки” Еще прокол!) “Опять безумной девы стон, опять победа Фортинбраса” (Это — Муравьев, “Гамлет”).
Нет панциря лучшего, чем тельняшка (все время язык чешется, тянет возразить тебе: а деревянный бушлат не лучше?).
Тютчев решил историческую задачу, но на всем его решении отложилось геттингенское образование.
Недаром немцам так удаются книжки о гигиене брака. “Любимые притом”, и Майданики (удар ниже пояса, но удачен! восхищение!).
Не в Марбург надо ехать, а на Кавказ!…
5. Для мудреца как собеседник…
(на эту тему вроде можно читать его “Агараки”, сулит, описывает рай и нечто. “Сегодня, утром пытался (заметьте, в час гулянья — заметили, запомнили) достать собаку (хотелось словом перемолвиться”— (с аппетитом углядели нечто, на ус намотали, неужели больше не с кем словом перемолвиться? ты вроде там с Эн? Гамлет у Шекспира с черепом разговаривал, “для мудреца как собеседник, он стоит головы живой”, еще вспомнили несчастную Анну Каренину, вспомнили ее внутренний монолог: — “Ничего вам не весело! и собака вам не поможет!” Так-то. Получается, рай-то рай, скорее потуги на рай, все помехи, изнанка, мура и мурашки, чача, пиво, нечто гложет, девальвация, какая-то кошка под дождем, он в Агараки с Эн, с самой Эн, абсолютный вкус, гениальный имитатор, что еще, казалось бы, требуется для счастья, Ахматова, правда, говорила об “одиночестве вдвоем”. Не будем вникать, копаться, заглядывать бессовестно в чужие окна, горько всплакнем по другому поводу: Отъездились! На Кавказ, господа хорошие, отъездились! Грустно вздохнем, что нам остается, разведем руками, воздержимся от безумных и сбивающих с толка сумбурных, сложных речей…
(запустим кино-глаз в духе Дос Пассоса, — А. Серба, “Независимая газета”, Содружество №4, апрель 1999:
“Так же абсурдны притязания Грузии на Абхазию, вошедшую в 1810 г. в состав Российской империи, что было закреплено на международном уровне в 1812 году Бухарестским миром. Так откуда у какой-то крохи Грузии, которую ее уроженец Сталин назвал “маленькой территорией России, именуемой себя Грузией”, которая в 1810 г. была на грани уничтожения и слезно молила Россию о защите и о которой при заключении Бухарестского мира не было и речи, — откуда у нее притязания на Абхазию, включенную помимо ее воли в состав Грузии в 1931 г.? Когда и на основании каких нормативных актов у Грузии появились права на Абхазию, которая, согласно нормам международного права, вошла в состав России, с оружием в руках вышвырнула из своих пределов насильственно навязанного ей коммунистическим режимом “старшего брата-грузина” и, подтверждая незыблемость своего исторического выбора в 1810 г., желает вновь быть с Россией?”)
… в этом деле мы мало петрим (а кто кумекает? кто Спиноза?), а раз мы мало петрим, легко надсадиться, не то или лишнее сморозить, лучше помолчим, плесканем чашу с молчанием, подольем молчания уклонимся от ответа, от случайных, безответственных, опрометчивых высказываний. Помянем Лейбница, может, прав Лейбниц, все к лучшему в этом лучшим из возможных миров; поспешно вернемся к пассажу Кузьмы, есть позыв, как следует одернуть Кузьму, перебить, окрикнуть, свиснуть, гаркнуть: “— От себя не уедешь!” вот это-то стало до боли ясно все той же Анне Карениной, и она стремглав сиганула под поезд; кажется, помнится, что-то подобное и близкое говаривал мудрый Сократ в Афинском суде, раскрывая, почему он не идет на изгнание из Афин, предпочитает казнь, смерть)
