«Меня настигло бы разочарование, о, загадочная “Некая женщина”, — немедленно ответил ей писатель, — если бы Вы раскрыли свое имя и дали мне разрешение навестить Вас…
… Послушайте, Н. Ж., Вы — молодец! Вы простите мне эти простецкие обороты? Я три года спал на земле среди ковбоев и овцеводов и не люблю светских фраз. Но, если надо, могу ими пользоваться. В присутствии длинноволосого народа я не спотыкаюсь в разговоре — не сомневайтесь! […] Но, честно говоря, мне надоела вся эта нью-йоркская показуха. Мне нужен товарищ, которому претят подобного рода условности и который может быть “добрым малым” в лучшем смысле этого слова и согласится побродить со мною по городу, наслаждаясь арабскими ночами, доступными истинным последователям Повелителя Правоверных».
«Это, действительно, страшная штука — завязывание знакомства, правда, — продолжает он. — Я не помещал объявлений в газете со времени моего последнего земного воплощения. Я рад, что Вы работаете — это хорошо для Вас, очень хорошо. Я рад, что лучшие друзья не называют Вас красавицей — это значит, что Вы красивы. Я рад, что Вы брюнетка; всю жизнь я обожал блондинок, но оказалось, что вкус мой хромает. И мне очень нравятся Ваши колебания, следует ли раскрыть свое имя…»
Но уже в следующем письме он намекает на желательность встречи и с юмором описывает себя, чтобы она могла узнать его:
«Внешне я больше всего похож на оптового торговца мясом, которого тревожат платежи». Но едва ли она сможет опознать его по этому описанию. Каким же образом они признают друг друга? «Разумеется, я мог бы пройтись по Бродвею в 7.45 утра в одном ботинке, с меховым боа на шее, и каждые полминуты вопил бы: “Убивают!” А Вы могли идти навстречу мне, декламируя “Гайавату”[301], одетая в кимоно цвета розы и с коротко стриженными волосами. Но, согласитесь, это было бы немного необычно, не правда ли? Но если мы все-таки встретимся, то можем отправиться пообедать в тихий ресторанчик и обсуждать там Шекспира и музыку».
Имя свое она ему всё-таки назвала, но тогда встреча так и не состоялась. Мисс Паттерсон не ответила на последнее письмо. Почему? Она не смогла найти объяснения даже десять лет спустя, когда опубликовала очерк-воспоминание под названием «О. Генри и я»[302]. Наверное, испугалась настойчивости писателя. А возможно, уже повстречала того, кто через некоторое время стал ее мужем. Но они всё же увиделись: два года спустя, когда О. Генри был уже женат, а Этель замужем, один общий приятель «познакомил» их на вечеринке. Ничего не подозревая, писатель назвал свое имя, она — в ответ — свое: «Миссис Терри». Но посмотрела на него так, как не смотрят на незнакомцев. Он ничего, конечно, не понял, но через некоторое время — в тот же вечер — она призналась, что та самая «мисс Паттерсон» и есть нынешняя миссис Терри. Вот такая история.
К тому моменту, когда завершился эпистолярный роман с мисс Паттерсон, переписка с мисс Коулмен была в самом разгаре. О. Генри писал в ответ на ее послание:
«Моя дорогая “мисс Салли”! (О. Генри называет ее именем героини полюбившейся ей новеллы. — А. Т.) Если можно, сейчас я буду называть Вас этим именем — но потом постараюсь думать о Вас уже как о Саре.
Получив Вашу маленькую записку, я был очень рад — пожалуй, больше, чем если бы получил от издателя чек на астрономическую сумму… Вы пишете, что тогда, в детстве, я не произвел на Вас особого впечатления (мисс Коулмен, конечно, лукавила. — А. Т.). Без труда вспоминаю, каким неловким, застенчивым, впечатлительным, нескладным, неинтересным и совершенно невыносимым по характеру я тогда был. Но с течением времени я стал лучше. На самом деле мне кажется, чем старше я становлюсь, тем привлекательнее и солиднее выгляжу. Конечно, может быть, это звучит не слишком вежливо с моей стороны, но если я этого не скажу, Вы, вероятно, сами этого не заметите.
В те давние дни я воспринимал жизнь слишком серьезно и был чрезмерно чувствителен…С течением же лет я понял, что жизнь — по большей части — лишь забавная, добротно сработанная комедия. И я начал получать удовольствие от нее».
