Но мы, уже столько раз умерев и умирая, смешно боимся одной смерти. Ведь не только, как говорит Гераклит, смерть огня есть рождение для воздуха и смерть воздуха — рождение для воды; но еще более ясно это в отношении нас самих: мужчина во цвете лет умирает, когда рождается старик, а юноша погиб для перехода во взрослого, а ребенок — для перехода в юношу, а младенец — в ребенка.
Вчерашний человек умер в сегодняшнем, а сегодняшний умирает в завтрашнем. Никто никогда не остается одним и тем же, но каждый из нас — это многие существа: ведь остается только единый образ и некий общий отпечаток, вокруг которого движется и скользит материя.
Как же, оставаясь неизменными, могли бы мы радоваться теперь одному, а раньше другому, любить противоположное, ненавидеть, восхвалять и порицать противоположные вещи, употреблять разные слова, испытывать разные ощущения, не сохраняя неизменными ни внешнего вида, ни фигуры, ни мысли?
Правдоподобно ли, что можно испытывать различное, не изменяясь самому, а изменяясь, оставаться одним и тем же? А если человек не остается одним и тем же, значит, он не существует, но в ходе изменения становится отличным от прежнего. Чувство лжет вследствие незнания того, что кажущееся не есть сущность.
Итак, что же действительно существует? Вечное, не рожденное и не гибнущее, которому никакое время не приносит изменения. Время есть нечто движущееся и возникающее в представлении одновременно с движущейся материей, и вечно текущее, и не останавливающееся, как бы сосуд смерти и рождения. Выражения: "после чего", "раньше чего", «будет» и «было» — разве они не являются сами по себе полным признанием небытия. Ведь говорить о том, чего еще не было в существовании, или о том, что прекратило уже существование, говорить об этом, что оно существует, — нелепо и странно. Сосредоточив мысль на времени, мы произносим "это существует", «присутствует», "сейчас", но, как только вдумаемся в эти выражения, смысл исчезает. Ведь прошедшее вытесняется будущим, рассеиваясь обязательно, как свет при чрезмерном напряжении зрения.
Если изменения в природе измерять категориями времени, то окажется, что ничто в ней не остается неизменным и вообще не существует, но все рождается и гибнет в соответствии с делением времени. Вследствие этого неблагочестиво говорить о сущем, что оно было или будет. Ведь это только какие-то отклонения и изменения кажущегося постоянства, воплощенного в бытии.
Но бог существует (нужно ли об этом говорить), и он существует вне времени, от века неподвижно и безвременно, и неизменно, и ничего нет ни раньше него, ни позже него, ни будущего, ни минувшего, ни старше, ни моложе его, но, будучи единым, он вечно наполнен одним настоящим, и только оно есть реально сущее, в соответствии с ним не имеющее ни рождения, ни будущего, ни начала, ни конца.
Вот почему следует почитающим бога обращаться к нему с приветствием: "Ты еси" или даже, клянусь Зевсом, как обращались некоторые древние: "Ты един".
Ведь божественное не есть множественность, как каждый из нас, представляющий разнообразную совокупность из тысячи различных частиц, находящихся в изменении и искусственно смешанных. Но необходимо, чтобы сущее было одним, так как существует только единое.
Разнообразие же, по причине отличия от сущего, оборачивается небытием.
Поэтому хорошо, что бог имеет первое, второе и третье имя: ведь «Аполлон» означает как бы "отрицающий и отвергающий множественность", «Иэй» означает, что он один и единственный, Фебом же древние назвали его из-за полной чистоты и непорочности, как еще теперь фессалийцы, я полагаю, говорят о жрецах, когда в запретные дни те живут изолированно, что они "одержимы благодатью Феба".[45]
Единое — непорочно и чисто; а при смеси одного с другим образуется миазма, как где-то и Гомер говорит, что "слоновая кость, будучи выкрашена в красный цвет, грязнится",[46] и красильщики называют "смешивать краски" — "быть погубленным", а смесь — "гибелью".
Итак, вечно неизменному и чистому присуще быть единым и несмешанным.
Достойны расположения и любви за благородство мыслей те, кто считают Аполлона и солнце тождественными; из всего того, что они знают и чего страстно желают, именно к этому они относятся с особенным уважением, полагая здесь промысел божий.
