— Она имела в виду курение.
— Мы курим, — подтверждает Лорен.
— Сигареты? — восклицает Деб.
— Мы по-прежнему курим траву, — говорит Шошана. — Я хочу сказать, все время.
— Хасидим! — вскрикивает Деб. — Вам же запрещено! Не может быть!
— В Израиле все курят. Совсем как в шестидесятые годы, — говорит Марк. — Как будто в революцию. Самая укуренная страна в мире. Почище Голландии, Индии и Таиланда вместе взятых. Почище всех остальных, даже Аргентины, правда, аргентинцы дышат нам в затылок.
— А, вот почему у вас молодежь не интересуется алкоголем?
И Йерухам признает: да, наверно, поэтому.
— А хотите сейчас покурить? — говорит Деб. И шесть глаз таращатся на нее. Мои — удивленные. Глаза гостей — голодные.
— Мы не привезли, — говорит Шошана. — Правда, таможенники редко заглядывают под парики, но все-таки…
— Может, вам удастся завести связи в андерграунде глаукомщиков в Кармель-Лейке, — говорю я. — Я уверен: там-то курят, как дышат.
— Смешно, — говорит Марк.
— Я вообще смешной, — говорю я. Теперь все мы, все четверо, нашли общий язык.
— У нас есть трава, — говорит Деб.
— У нас? Почему ты так говоришь? Откуда?
Деб, уставившись на меня, покусывает свой мизинец.
— Неужели ты все эти годы потихоньку куришь? — спрашиваю я, и, надо признать, уже ожидаю списка обманов. Целого списка. Мне становится нехорошо.
— У нашего сына, — говорит Деб. — У него есть трава.
— У нашего сына?
— У Тревора.
— А-а, — говорю я. — Я сам знаю, у которого.
Слишком много новостей для одного дня. Подступает ощущение, словно меня предали. Словно давняя тайна жены и новая тайна сына сплелись воедино, и получается, что они оба поступили со мной нечестно. И вообще, если Деб меня третирует, я весь вскипаю, долго не могу успокоиться. Тем более, если меня унизили прилюдно. Я чувствую: мне нужно выговориться, нужно до зарезу. Поговорить бы с Деб наедине, хотя бы пять минут, и все устаканится. Но за милю видно — у нее нет потребности со мной уединяться. Судя по всему, она не испытывает ни малейшей неловкости. Судя по всему, она с головой ушла в свое занятие. Деловито заворачивает траву в обертку от тампона.
— Мгновенная боеготовность, — говорит Шошана. — Наш особый метод, мы его изобрели в школе. Девочки-подростки готовы на что угодно, если им чего-то до смерти хочется.
— Да, нам хотелось до смерти, — говорит Деб и хохочет, как будто ее уже пробило. — Помнишь того милого мальчика из Y.H.S.Q. — мы при нем курили, а он только смотрел?
— Лицо помню хорошо, — говорит Шошана. — Имя забыла.
— Он не курил, только присутствовал, — говорит Деб. — Мы сидели кружком, вшестером или всемером, девочки и мальчики даже рукавами не соприкасались — такие мы были верующие. — Правда, безумие? — Деб обращается ко мне, ведь для Шошаны с Марком это вовсе не безумие. — Мы соприкасались, только когда передавали косяк, большими пальцами. А тому мальчику мы придумали кличку.
— Постник! — кричит Шошана во весь голос.
— Да, точно, — продолжает Деб. — Мы его только так и звали — Постник. Потому что каждый раз, когда косяк до него доходил, он не затягивался, а передавал его дальше. Вспомнила: Постник Рэнд.
Шошана берет косяк, подносит к нему зажженную спичку, делает глубокий вдох. — Теперь требуется чудо, чтобы я хоть что-нибудь припомнила, — говорит она. — Я не преувеличиваю. Это все дети. После первых родов я забыла половину того, что знала. И с каждыми родами опять забывала половину остатка. После десятых родов просто диво, если я не забываю задуть спичку, которую сама же и зажгла. — Говорит и роняет спичку в мойку, спичка тихо шипит. — Вчера ночью я проснулась в панике. Не могла припомнить, чего в чем пятьдесят два — то ли в колоде пятьдесят две карты, то ли в году пятьдесят две недели. Провалы в памяти: глаз не сомкну, волнуюсь, жду, что вот-вот болезнь Альцгеймера начнется.
— Расслабься, — оборачивается к ней Марк. — Альцгеймер в роду только у одной ветви твоей семьи.
— Верно, — говорит она, и передает косяк мужу. — Другой ветви повезло — у них только старческое слабоумие. Ну так скажите мне — чего пятьдесят две? Недель или карт?
— И тех, и других, — говорит Марк, затягиваясь.
