Потом время вернулось в настоящее.
— Полагаю, мы узнаем о результатах до утра, — оборвал себя Келли.
— По тому, как идут дела, не нужно будет ждать утра, Келли, — ответил я.
— Думаю, нам следует подождать, — сказал он.
Потом через пустынные лужайки мы прошли к большому дому, и я вернулся к бешено трезвонящему телетайпу, который сообщил мне, что Келли не надо ждать. Утро могло только сообщить, насколько велик оказался разрыв.
Но Джентайл не признавал поражения. Он появился на телевидении, чтобы зачитать короткое заявление о своем намерении дожидаться вердикта. Я наблюдал за ним, когда меня тронул за плечо Люк и сказал, что Келли хочет видеть меня.
Когда я вышел из гаража, шел дождь со снегом. Я нашел Келли и Пэм полностью одетыми, ожидающими меня у входной двери. Мне не нужно было спрашивать, куда они собрались. Я нашел пальто и сел с ними в машину.
* * *
Больничные коридоры были пустынными и тихими. Езда из Вексфорда была ужасной. Дорога была скользкой и отвратительной. Вест-сайдское шоссе напоминало зеркало.
Теперь мы шли по коридору, ведомые ночной сестрой, которая не была особенно поражена тем, что находится в обществе следующего губернатора штата, а возможно даже будущего президента.
Она дала нам две минуты, не больше.
За последние месяцы в моем сознании нашли приют многие сцены, но самой незабываемой была эта, в тусклом свете больничной палаты, где Лейси спала в кресле у постели, ее пальцы были переплетены с пальцами Джоша, который пребывал в глубоком, но безмятежном сне.
Келли осторожно закрыл дверь, но мягкий щелчок разбудил Лейси. Она уставилась на нас, сначала ничего не понимая, потом, когда ее сознание прояснилось, ей удалось улыбнуться. Она осторожно выпустила пальцы Джоша и положила его руку на покрывало. Пэм наклонилась, и на мгновение они прижались друг к другу.
— В десять им пришлось дать ему снотворное. Он упорно хотел смотреть этот идиотский телевизор, — прошептала она. — Должно быть, я уснула. Как дела, Кел?
Он пожал плечами.
— Узнаем, когда вернемся. Как Джош?
— Теперь он стал испытывать боль, — она прикусила нижнюю губу. — Он отправляет меня за чем-нибудь, за совершенно глупыми вещами из магазина подарков, которые, как он уверяет, ему хочется привезти управляющему ранчо, что заботится о его хозяйстве. Но сиделка говорила мне, что он плачет, — она подавила в горле рыдание, — плачет, как ребенок во время спазмов.
— Лейси, мне очень жаль, — прошептал Келли.
Мука в его голосе заставила меня обернуться. Я был потрясен. Возможно, за последние дни я не приглядывался к Келли. Перед Сити-Холлом он был бодрым, энергичным, красивым молодым человеком, на чьем лице светилась молодость. Теперь на его лице появились морщины, тело, казалось, согнулось от усталости. В глазах, в которых раньше светилась жизнерадостность, застыла печаль.
А бедняжка Пэм. Ее тоже опалило. Неожиданно я вспомнил, как за последние дни она, казалось, все время наблюдала за Келли, касалась его, дарила ему крошечные, тайные улыбки.
И Лейси. Ее точеное лицо было усталым — до того усталым, что я никогда не забуду его — но любопытным, в глубине, под слоем усталости и беспокойства. Я почувствовал странность, нечто, что я не узнал в тот момент, пока неожиданно истина не открылась передо мной. Лейси стала незнакомкой. Теперь она принадлежала миру, в котором все мы были чужими, миру семьи, где мечты строятся наперекор мечте, надежда за надеждой, молитва за молитвой, шепот, обещания и мольбы в эти тихие часы в комнате, где никого не существовало, кроме мужчины с пепельным лицом, за которого она держалась столь отчаянно с помощью тонкой паутины любви. Стены этого мира нам никогда не удастся преодолеть — он будет принадлежать только ей и Джошу и их нерожденному ребенку, которого она видела столь живо в одиночестве и антисептическом полумраке. Даже родные и друзья не будут допускаться в него.
Я слишком долго прожил на земле, видел слишком много мужчин и женщин, испытал слишком много в жизни, чтобы не понять по ее лицу, что она уже создала этот мир семьи, растущей в безграничной любви на прекрасной земле, которую так любил Джош, земле, у которой было свое наследие из насилия, смерти и нового начала. Здесь больше не будет заговоров, маневрирования, бурной жизни у телефона, где неотложность в каждом биении сердца, а каждый день — в завтра. И никаких Пенсильвания авеню.
