– Вот и солнце нашей поэзии подкатило на лихаче, привет, Лева. Легок на помине. Я как раз рассказываю Ане всякие небылицы про нас с тобой. Здравствуйте, Арина. Знакомьтесь.
– Лева.
– Анна.
– Анна.
– Арина.
Ничего особенного. Лет двадцати – двадцати двух, длинноногая, стрижка каре, белобрысая. Русая, если быть точным. Большой рот, откровенно обведенный губной помадой, зато без грима серо-зеленые глаза. В углу рта лихорадка. Не крокодил, но и не красавица. Но все равно досадно.
– Никита, – провозгласила Арина, – ваш приятель сегодня не в лучшей форме, простите великодушно. На Чистопрудном ронял слюни вслед каждой юбке, а сейчас пожирает глазами вашу приятельницу, вместо того, чтобы поздравить друга с юбилеем, дайте я вас поцелую. И хорошо бы прибавить шагу.
Прибавили. Криворотов на ходу ошибся карманом, наткнулся на револьвер и с заминкой извлек из другого кармана накладную бороду. Презент ожидаемого эффекта не произвел. Никита на ходу же развернул оберточную бумагу, мельком глянул на подарок, хмыкнул в знак благодарности и продолжал заговаривать зубы своей крале, чуть обогнав Льва и Арину. Свернули в нужную, вторую, подворотню, спустились по знакомым ступеням и оказались в полуподвальном помещении на Ордынке.
И все пошло разыгрываться, как по нотам, лишь одна и та же клавиша упорно западала, один непонятный изъянец был неотвязно различим в милой сердцу Криворотова студийной какофонии. Вадим Ясень, как водится, завел:
Неужели вижу Льва?
Дай скорее рупь иль два!
Криворотов выгреб из кармана и отсыпал ему копеек семьдесят: все-таки приятно, когда тебя держат за своего. Додик Шапиро, хасид-хасидом в косо нацепленной Никитиной бороде, блеял, облапив Аринину талию:
– Аринушка, я царь или не царь?
Иванов-Петров-Сидоров вчетвером-впятером расставляли стулья аккуратным полукругом. В углу молча толпилось несколько шапочно знакомых старшеклассников, завсегдатаев Адамсоновых сред. Были и чужаки, ленинградские, по слухам, гастролеры. Учитель черчения наседал на Отто Оттовича, видимо, делился с кротким карликом свежими честолюбиво-завиральными планами по части взятия твердыни официальной литературы. А у противоположной стены – и именно это, это, это причиняло беспокойство – Никита, уперев руку в стену, нависал над новенькой и говорил, говорил без умолку, как заведенный. А она, прислонясь спиною к стенду с социалистическими обязательствами и стенной газетой к 8 марта, как последняя дура, млела от трепа похотливого хлюста и изредка прыскала.
– Глаза не боитесь сломать? – пересекая помещение в обнимку с Додиком, вполголоса сказала Арина, – и протянула Льву уже початую бутылку «Club 99», пущенную по кругу именинником Никитой. Криворотов отхлебнул и, не глядя, передал спиртное кому-то сзади.
Господи, какой славный был день чуть ли не час назад, и вдруг все пошло насмарку: сперва Аринина угнетающая новость, а теперь еще, пожалуй, хуже – наглое воркование счастливой парочки. И что уж такого замечательного находит в речах фатоватого барчука эта пустышка? Чему она там у стены улыбается во все свои шестьдесят четыре зуба? Невыносимо. Уйти, уйти немедленно, раз жизнь так унизила его. Не стоять здесь прыщеватым посмешищем, не давать повода Арине и Никите торжествовать.
Но тут Отто Оттович троекратно хлопнул в морщинистые ладошки.
– Друзья, рассаживаемся, мы уже непростительно припозднились, – и вскарабкался на стул за кафедрой.
Занятие началось. Длинно, темно, изможденно и точно делая публике одолжение, читали приезжие. Но Криворотов слушал вполуха, да и не слушал вовсе, поглощенный скрытным наблюдением за Никитой и Анной, сидевшими наискось от него, перед пролетариатом. Отвлек Леву от сосредоточенной слежки гнусавый голос Додика:
– Читка продолжается, граждане, попросим второй стул!
Все обернулись на Криворотова. Действительно, его черед.
Дважды – утром и недавно на бульваре – отрепетированное стихотворение начисто улетучилось из памяти, пропали даже первые слова. Пришлось, краснея, полезть за списком в задний карман и абы как отбарабанить с листа, подняв глаза от бумажки лишь «под гору», на последней строфе:
