— Ну, старуха! Вот мы и дома, — воскликнул Эрни. — Я ж говорил: такого еще не бывало, чтоб я сбился с дороги! У меня нюх, как у собаки!
Но каково же было его изумление, когда, подойдя поближе, он увидел, что это гуменщиковы ворота и сам хозяин стоит в них, довольно ухмыляясь и радушно приветствуя идущих.
— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие Имби и Эрни! — сказал он. — И чем же это вы в такую непогоду занимаетесь? Никак дров мне привезли? По какому такому случаю? Неужто по случаю Мартова дня? Ну, благодарствуйте, люди добрые! А еще говорят, будто по нынешним временам любовь к ближнему напрочь исчезла с лица земли. Враки все это! Добрых сердец еще полным-полно! Езеп, сделай одолжение, отвези-ка эти дровишки в сарай!
Имби и Эрни стояли как два снеговика и только сопели тихонько. Гуменщик снял с наваленных на санки дров мешки с собранными гостинцами и заглянул в них.
— А это еще что такое? — удивился он. — Яблоки да булки, да конфекты да сорочки новехонькие, ох, да всего не перечесть, чего тут в торбы поналожено! И все это мне? Ну, зачем же вы в такие траты вошли? Но спасибо вам большое! Что от чистого сердца подарено, то следует принимать с благодарностью. езеп, отнеси торбы в дом, нынче вечером полакомимся и с каждым кусочком будем восхвалять щедрость Имби и Эрни!
И, крепко пожав старикам руки, он ушел в дом.
Имби и Эрни остались стоять совершенно убитые. Долго еще стояли они недвижно у ворот гуменщика, не в силах поверить в ужасное невезение и постыдную потерю. Только спустя время они стронулись с места и медленно, не обмолвясь ни словом, пошли домой.
* * *
Тем временем вдова кильтера сидела у себя дома и раздавала сыновьям оставшиеся после мужа вещи.
— Вот тебе, Юри, рубаха, а тебе, Юхан, штаны, — приговаривала она. — Отец, покойник, завсегда в них в церковь ходил, и ты постарайся беречь их и не трепать каждый день. А тебе, старина Тимофей, — обратилась она к юродивому, — варежки. Носи в память о хозяине!
— Спасибо, хозяйка, спасибо! — стал благодарить Тимофей. — Ну что за красота эти варежки! “Рукавиц”, как у нас на службе говорили!
— Поговори еще по-русски! — попросила младшая дочка кильтера, малышка Пилле.
— Ну, по-русски говорить просто, — сказал Тимофей. — Варежка — рукавиц, оловянная застежка — пуговиц, телега — вот ето вангирка, церковное пение — ето лаулопанка, а баран — ебяйнас. Вот так.
— Жуткий язык! — решила вдова. — Ебяйнас! Ну и словечко! И кто только такое выдумал?
— Государь император, — важно отвечал Тимофей. — Это язык государя императора! Вот, скажем, ты, Юри, пойдешь к императору и скажешь ему: “Ойнас!”[4]. Император ровным счетом ничего не поймет и велит казакам выставить тебя вон, а то еще и всыпать тебе шпицрутенов. А вот, к примеру, пойду я к государю, щелкну каблуками, отдам честь и как крикну: “Ебяйнас, ваше величество!” И государю императору приятно, что попался человек грамотный, глядишь, еще и целковый пожалует!
— Ах, да у императора, поди, этих принцесс и прочих министров полно, с кем про ебяйнасы говорить, очень ты ему там нужен, — рассудил Юри. — Нечего чепуху молоть!
— Рубаха вот... — продолжала вдова раздавать имущество покойного. — Она тебе, Юхан, пожалуй, в пору будет... Примерь-ка!
Но не успел Юхан примерить рубаху покойного отца, как за дверью послышался шум и в горницу вошел покойный кильтер собственной персоной. Все испуганно уставились на него, а Тимофей, которому доподлинно известно было, что за молодчик кроется в шкуре кильтера, тут же привычно напустил в штаны.
— Ну что уставились? — раздраженно спросил кильтер. — Впервой, что ли, видите? В лесу такая холодрыга, снег, вот и решил зайти погреться.
— Ты почему не в могиле? — спросила вдова.
— Твое какое дело, где я? — рявкнул кильтер и скрипнул зубами. Зубы у него после смерти вроде как стали много длиннее, они больше не помещались во рту и высовывались клыками. Тимофей поглядел на них и всхлипнул:
— Он нас всех теперь загрызет!
— Молчать! — пригрозил кильтер. — Не то башку тебе сверну! Нечего тут пялиться и сопли распускать. Тащите пожрать! Я жрать хочу!
— Хлеб вон на столе, можно и щей разогреть, — дрожащим голосом сказала жена кильтера, но он оборвал ее:
