— Но ведь он был не единственным офицером на мостике?
— Остальные — не стоили его ногтя. В первую очередь, потому, что, сковырнув самодержавие и обещав множество радикальных перемен к лучшему, не сподобились предложить вменяемого механизма преемственности власти. Его, понятно, и быть не могло, поскольку, сама власть была навязана насильственным путем по ходу сопровождавшейся большими жестокостями гражданской войны и, по сути, вплоть до своего перерождения в девяносто первом, оставалась террористической диктатурой. В итоге, будучи хозяевами положения в стране, мраксистские лидеры, одновременно, превратились в заложников. Никто из них не тянул на безоговорочного вожака. Никто не мог попрощаться и уйти на покой. Это были те самые пауки из старой поговорки, которых обстоятельства заперли в банку. Вдобавок ко всему, на каждом из них была большая кровь, они же не разменивались по мелочам в гражданскую, а, наоборот, приучились лить ее, аки воду. Это считалось у них в порядке вещей. И, самые прозорливые прекрасно понимали: дальше крови будет только больше, по крайней мере, пока все не устаканится, она будет литься рекой. И, люди вроде Дрезинского или пониже рангом, например, ваш бывший сосед Ян Педерс, думали, что всего этого можно было бы избежать, не умри товарищ Вабанк в двадцать четвертом… Уж поверь, для таких, как Дрезинский с Педерсом, усопший вождь был все равно — что распятый римлянами Спаситель для апостолов…
— Ну ты хватил! — поджал губы Мишель. Не без оснований опасаясь, как бы они не затеяли долгий и занудный спор, я решила экстренно поменять тему.
— Жорик, ты помнишь груды костей в трюме эсминца?
— В машинном отделении? Вовек не забуду…
— Как думаешь, чьи они?
— Членов экипажа, чьи же еще…
— Почему они не сумели выбраться, если трюм был открыт?
Жорик потеребил кончик носа.
— Кто их знает… Могли и не успеть, если катастрофа застигла экипаж врасплох. Судя по трюмным люкам нараспашку, они как раз что-то разгружали. И тут внезапно что-то случилось. Что именно, мы не знаем… какая-то беда…
— Что за беда?
Здоровяк передернул широченными плечами.
— Не знаю. Не берусь утверждать, будто мне это не померещилось, но, кажется, некоторые из черепов, попавшихся нам внизу, были продырявлены…
— Может, несчастные моряки покончили с собой, чтобы не мучиться от удушья… — предположил Мишель.
— Всяко, конечно, могло статься, — согласился Жорик. — Только я никогда не слышал, чтобы люди стрелялись в лоб…
— Кто-то на них напал? — я затаила дыхание.
— Или они передрались… — промолвил Жорик.
— Или их расстреляли за какие-то проделки, — с важным видом вставил Мишель
— В трюме? — усомнился Жорик. — Я бы расстреливал прямо на палубе…
— То ты, — парировал отец. — А чекисты привыкли работать в подвалах…
— Тьфу, — сплюнул француз.
— Кстати, а как трупы сохранились в воде сто лет? — спросил Мишель.
— Из-за холода, — предположил Жорик. Кроме того, как знать, вдруг у воды на дне какой-то особый химический состав? Скажем, она богата природными консервантами, препятствующими разложению.
— Откуда они тут?
— Из твоей подземной Хамзы, к примеру, которой ты нам все уши изнасиловал…
— А что за оборудование мы видели в трюме? — спросила я.
Жорик пожал плечами.
— Убей, не знаю, Марго. Никогда в жизни не встречал ничего подобного…
— Какие-то капсулы для астронавтов, — сказала я.
— Чем быстрее вы разберетесь с бумагами из рубки, тем скорее мы это узнаем, — напомнил Жорик, возвращаясь к своим макаронам.
— А мы, по-твоему, чем заняты?! — фыркнул Мишель.
* * *
— Похоже, вся бумага кроме той, на которой оттиснуты денежные знаки, превратилась в кашу… — вздохнул отец, откладывая в сторону тугие пачки разнокалиберных и разношерстных купюр.
— Отрадно слышать, что теперь мы хотя бы богаты, — не повернув головы, бросил от костра Жорик. — А то, знаешь, нас ведь запросто могли в обед сожрать ни за грош…
Я подумала, это похвальба, за которой он как за ширмой скрывает разочарование.
— Мы не за тем богатством сюда приплыли, — с раздражением напомнил отец.
— Спасибо, а то у меня с утра склероз…
— Эй, вы, оба, а ну — кончайте! — прикрикнула я, продолжая упрямо перебирать трофеи. Все верно, большая часть бумаг пропала. То есть, листы, на которых девяносто лет назад делались какие-то записи, слегка разбухли, но большей частью сохранили первоначальную форму. Чего нельзя было сказать о самих текстах, вода размыла чернила, превратив комбинации слов и предложений в размашистые мазки фиолетовой акварелью с холста начинающего абстракциониста.
