Мне оставалось запастись терпением и ждать, пока не осядет муть. Но, эта полезная человеческая черта — не моя сильная сторона. Поэтому, я осторожно двинулась вперед, выставив руки перед собой, трепанация собственного черепа не входила в мои ближайшие планы.
Впереди маячило архаичное рулевое колесо, единственная деталь интерьера, которую я видела достаточно четко. Рядом, прямо из пола торчал пучок металлических труб, я решила, некогда они служили для переговоров с машинным отделением и прочими жизненно важными для корабля отсеками. Никто больше не гаркнет в них «Стоп машина» или «Полный ход», пронеслось у меня мимоходом. На стене были прикреплены какие-то черные эбонитовые коробки с забранными стеклышками циферблатами, наверное, контрольно-измерительные приборы. Прежде они показывали скорость, курс, крен и прочие сведения, без которых самый опытный капитан как без рук и глаз, но давно покрылись изнутри и снаружи зеленой плесенью. Оглохли и ослепли, как, впрочем, и весь этот мертвый корабль, приплывший из далекого прошлого, из другой исторической эпохи, и не вернувшийся в порт назначения. Списали на лом, подумала я, вспомнив рассказ папиного друга-старичка двадцатилетней давности. Ну, что же, наверное, можно было сказать и так, правда, последняя стоянка «Панического» оказалась далековато от родных берегов. Более того, на них сделали все, чтобы о нем забыть…
Если какому кораблю и суждено было сделаться призраком, сменив приевшийся Летучий Голландец, пожалуй, эсминец «Яков Сверло» подошел бы больше других…
Признаться, мне стало не по себе от этой мысли. Но, врожденное упрямство побороло страх, и я продолжила осмотр.
По левую сторону рулевого колеса, покрытый слежавшимся илом, будто скатертью самобранкой, стоял штурманский стол. Я провела по нему пальцем, вообразив: вдруг под слоем ила обнаружится расстеленная карта, на которой штурман прокладывал курс. Вот это была бы находка. Вода на дне была чудовищно холодна, значит, в ней вполне могло сохраниться что-то стоящее. Но, мои надежды не оправдались…
Опачки, — сказала себе я, когда в поле моего зрения попал крепкий стальной ящик в самом углу помещения. — Ба! Да это же сейф, чтобы мне пропасть…
На стене, прямо над сейфом, висели две картины маслом в рамках. Вода сильно попортила их, тем не менее, содержание угадывалось. Первая оказалась портретом рано облысевшего мужчины средних лет в темной пиджачной паре, с алым бантом на лацкане. Точнее, он наверняка был когда-то алым, но теперь побурел, приобретя цвет засохшей крови. В чертах насмешливого лица, что оно насмешливое, я бы побилась об заклад, угадывались далекие монгольские корни. По-восточному широкие скулы, раскосый разрез глаз, бородка клинышком, с какой на старинных гравюрах времен путешествия Марко Поло изображают Чингисхана и его наследников из клана Чингизидов. Сходство было тем сильнее, что портрет потрескался и потемнел, приобретя вид средневековой литографии. Высокий лоб мыслителя, весь в бороздах от морщин, и смешинки в острых, чуть прищуренных глазах. Глядя в такие, не поймешь, смотрит на тебя их обладатель с чисто отеческим снисхождением, или желая дать понять, что познал нечто такое, к чему тебе на выстрел из пушки не приблизиться никогда. Ба, да это же товарищ Ульянов-Вабанк, вождь мирового пролетариата, догадалась я. Узнала бы его прежде, будь я, к примеру, Мишелем, которого сказочками про добренького дедушку Ильича потчевали, примерно со старшей группы детского садика. Когда Вабанк был маленьким, с кудрявой головой, он тоже бегал в валенках по горке ледяной… Но, мое детство прошло в Израиле, вдали от фетишей чуждой мне эпохи, и мой букварь не начинался с портрета этого неоднозначного политического деятеля, упокоившегося в Мавзолее на Красной площади.
Упокоившегося ли?
Вторая картина изображала эскадренный миноносец, он несся во весь опор через беснующийся океан с наглухо задраенными люками. Его палубы были абсолютно безлюдны, точно, как в стихах Михаила Лермонтова о Призрачном корабле: не видно на нем капитана, матросов не слышно на нем, но бури и тайные мели, и рифы ему нипочем. Что сказать? Судно с холста точно не опасалось ни первого, ни второго, ни третьего, его стремительный силуэт рассекал волны исполинским ножом, и они, пенясь и злобно шипя, обтекали клепанные стальные борта, как облака — скалистые горные вершины. Присмотревшись повнимательнее, я сообразила: это и есть облака, а вовсе никакие не волны, как мне почудилось изначально. Корабль не плыл — он парил подобно дирижаблю…
