—Да, мы признаем, что рассказанная история — трагична.
—Да, мы признаем, что рассказанная история—смешна.
—Да, мы признаем, что рассказанная история оставила нас равнодушными.
— А у меня отца не было вообще. А есть две мамы, яйцеклетки которых соединили в суперсовременной лаборатории в Англии. Они заплатили за это очень много денег. С раннего детства меня много фотографировали. Иллюстрировали, так сказать, мое развитие. Отдавали в музыкальную школу учиться игре на скрипке, в хореографическую школу отдавали учиться танцевать. Теперь я выросла и уехала. Я хорошо живу, звоню мамам по возможности раз в неделю, но приезжаю редко. На скрипке совсем не играю, а танцую на дискотеках только. Мне нравится танцевать в ночных клубах, когда волосы разбрасываются в разные стороны, будто от сильного ветра.
—Да, мы признаем, что рассказанная история — трагична.
—Да, мы признаем, что рассказанная история—смешна.
—Да, мы признаем, что рассказанная история оставила нас равнодушными.
— А у меня был отец главный врач центральной районной больницы. Еще он был партийным деятелем. Я родилась приблизительно в середине восьмидесятых годов двадцатого века. Однажды моему отцу принесли курицу. Он взял ее и собрался идти домой, но не пошел, ему помешала милиция. В отделении у него брали объяснение, в котором он писал, почему и зачем он взял курицу у простого советского крестьянина. Отца приговорили к семи годам заключения в тюрьме усиленного режима. Он отбыл чуть больше года. А когда вышел, начал пить. И пил, пил, пил. Теперь мой отец слабоумный. Он громко смеется, грубо шутит и не знает, какие теперь год, месяц и день. Он тушит сигареты о диван, а в раковину мочится. Моя бабушка говорила: “Сын был врачом, а потом скатился”. А я не помню его врачом. Помню, как он вышел из тюрьмы, помню водку везде. Вот что я помню. И как я ходила в паспортный стол, чтобы сменить отчество, а мне не разрешили. И как я шла обратно одна по пустой улице, и как был сильный ветер.
—Да, мы признаем, что рассказанная история — трагична.
—Да, мы признаем, что рассказанная история—смешна.
—Да, мы признаем, что рассказанная история оставила нас равнодушными.
— А у меня просто был отец. Он родился, окончил школу, институт, всю жизнь работал в одном учреждении, в молодости женился на моей маме. Сначала появился мой брат, потом моя сестра, а потом я. В возрасте восьмидесяти пяти лет мой отец умер дома, в окружении семьи. Все пытались подать ему последний стакан воды. В комнате было тепло, пахло лекарствами и старым телом, а за окном был ноябрь и большой ветер.
—Да, мы признаем, что рассказанная история — трагична.
—Да, мы признаем, что рассказанная история—смешна.
—Да, мы признаем, что рассказанная история оставила нас равнодушными.
— А у меня был отец не знаю кто. Мама говорила, что было лето, яблоки повсюду. Они гуляли вечером возле реки. Что-то пили. Рядом гуляли парни. Что-то пили. Потом нечто случилось, и появился я. Мама не знала, где он живет, как его зовут. Я получился ничего. Работаю на стройках. Работа хорошая, платят неплохо, но на пустырях, когда дует ветер, очень неудобно прикуривать: приходится вертеться, искать, как бы встать поудобнее, и для зажигалки из ладоней приходится делать что-то вроде круглого такого домика.
—Да, мы признаем, что рассказанная история — трагична.
—Да, мы признаем, что рассказанная история—смешна.
—Да, мы признаем, что рассказанная история оставила нас равнодушными.
Большой театральный зал, вмещающий около двух тысяч человек. Каждый из двух тысяч рассказывает историю о своем отце.
К тому времени, когда звучит тысяча двадцать четвертая история, сидящие на сцене слушатели закрывают уши руками.
По сцене туда-сюда ходят сотрудники паспортных столов. Их большие чемоданы до отказа набиты паспортами мертвых родственников.
— Что у нас своего? — вопрошают слушатели.
— Иллюзия свободы, — отвечает ветер.
— Никто не свободен, — говорят паспорта в чемоданах.
Сотрудники паспортного стола устало садятся на сцену.
Две тысячи рассказчиков засыпают на театральных стульях.
Ветер навевает им сны.
