Осторожно выглядываю из ворот. Одним глазом смотрю на улицу, другим ухом слушаю в глубине двора. И там и там тихо. Хочу перебежать, но не могу заставить себя выйти на открытое пространство. После сегодняшнего утреннего мира сделать это оказывается намного тяжелее, чем вчера, когда мы весь день провели под осколками. За это утро без войны я успел отвыкнуть от постоянной готовности к смерти, расслабился, и снова нырять в нее с головой ужас как не хочется.
Наконец решаюсь. Набираю полные легкие воздуха, резко выдыхаю и, как сайгак, выбегаю в распахнутые ворота.
Улица оказывается очень большой, просто огромной, как континент, и на ее хорошо просматриваемой гладкой поверхности, где нет ни одной кочки, я медленно ползу, как слизняк. В оптику с большого расстояния, наверное, это так и выглядит — маленький медленный слизняк, пытающийся уйти от выстрела посередине огромной улицы.
Влетаю в ворота на той стороне. За спиной тихо, никто не стреляет. Прозевали.
От испуга поднимается настроение, начинаю насвистывать Шаинского: “Идет солдат по городу, по незнакомой улице…” От несоответствия песни и реальности становится совсем весело, начинаю тихо смеяться сам с собою. Со стороны я сейчас выгляжу как полный псих, наверное. Заливаюсь гоготом уже в полный рост. Вот дурак, а?
Вторую улицу перебегаю гораздо спокойнее — со страхом мы сегодня уже поздоровались, день вошел в свою обычную колею, и волноваться не из-за чего.
Особняк третьего взвода виден издалека — трехэтажный кирпичный дом. Весь взвод во дворе. Замечаю знакомых — Женьку, Барабана, еще парней. Радуюсь, что с ними все в порядке, давненько не виделись.
Когда подхожу ближе, замечаю, что лица у пацанов хмурые, озлобленные, все взвинчены. Что-то произошло. Что-то паскудное.
Подхожу к Женьке, спрашиваю, в чем дело. Он сидит на перевернутом ведре, ест из банки вишневое варенье. Не говоря ни слова, протягивает ложку. Молча треплем варенье. Когда банка пустеет, Женька облизывает ложку, закуривает и говорит: “Яковлева нашли”.
Яковлев пропал два дня назад. Он ушел на мародерку и не вернулся. Его никто не искал, посчитали, что он чухнул домой, как и все самоходы до него. Списали на боевые и замяли это дело.
Обнаружили Яковлева омоновцы, зачищавшие сегодня ночью первую линию. В подвале. Яковлев лежал на тюфяке, разутый, раздетый по пояс. Чехи вспороли ему живот от бока до бока, потом, как из консервной банки, достали из живого еще Яковлева кишечник, намотали ему на шею и задушили его же кишками. Обмакнув палец в его крови, коряво вывели на стене “Аллах акбар”. На ноги надели белые носки.
Я сплевываю, матерю чехов, комбата, войну, Грозный. Беру у Женьки сигарету, прикуриваю.
Сидим, курим. Говорить не хочется.
Потом я спрашиваю, почему не отвечают на вызовы. Жека говорит, что сел аккумулятор. Я меняю на их рации аккумулятор, вызываю ротного для проверки связи. Мне отвечает Юрка. Говорит, что слышит меня нормально и чтобы я возвращался, через десять минут выдвигаемся. Передаю приказ взводному и иду к себе. Перед улицей оборачиваюсь, смотрю на Женьку, взводного, Барабана. Барабан машет мне рукой, криво улыбается. Я машу в ответ. Потом поправляю “разгрузку”, пригибаюсь и бегу на ту сторону.
Со стороны чехов раздается одинокая очередь, потом еще одна. Им отвечают наши, завязывается перестрелка. В дело вступает минометка.
День начался.
НОчЬЮ КАЖДЫЙ ТАЩИТ СВОЙ чЕМОДАН САМ
Когда ты, торчащий на балконе третьего, замечаешь зеленоватое свечение в окне дома напротив, расположенном в сорока-пятидесяти метрах, и понимаешь, что это снайпер разглядывает твою голову в упор, в организме появляются странные ощущения.
Во-первых, ты понимаешь, что ты мудак. Даже не мудак, а — МУДАК. И еще, как ни странно, успеваешь понять, что слово “МУДАК” будет последним электроимпульсом в твоем мозгу, когда его разобьет пуля.
Сейчас все это ложится в долгие слова и долго читается, и время, которое вы затратили на прочтение первого абзаца, соизмеряется с тем временем, которое ушло на то, чтобы этот первый абзац взорвался тогда в моей голове. Все это мгновенно. Тысячные доли секунды. Даже состязания бобслеистов за тринадцать сотых — танец криогенно замороженных улиток.
